Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Настроение Гитлера по его прибытии в церковь было заранее понятным. Мне не нужно подробно описывать сцену: пустой имперский трон, наследный принц, Гинденбург, старый фельдмаршал Макензен в форме гусаров отряда «Мертвая голова»… Это были силы «реакции» при всех регалиях. Гитлер неискренне отдал должное слиянию старого и нового, потому что знал, что это еще необходимо, но для знатока в его речи была свежая тема. Я вместе с Гессом стоял метрах в семи от него. «Сегодня рождается героическое Weltanschauung[51], которое осветит идеалы будущего Германии…» Я разом встряхнулся. Что это было? Где раньше я это читал? Это был не Шопенгауэр, который был философским богом Гитлера в старые дни Дитриха Экарта. Нет, это было что-то новое. Это был Ницше.

Я вспомнил, как несколькими месяцами ранее в ходе одной из предвыборных кампаний, проезжая из Веймара в Берлин, мы посетили виллу Зильберблик, где умер Ницше и где до сих пор жила его 86-летняя сестра. Остальные из нас ждали снаружи примерно полтора часа. Гитлер вошел со своим хлыстом, но, к моему удивлению, вышел оттуда легкой походкой, с тонкой маленькой тростью рубежа веков, небрежно зажатой между пальцев. «Что за удивительная старушка, – сказал он мне. – Какая живость и какой ум. Настоящая личность. Смотрите, она подарила мне последнюю трость своего брата в качестве сувенира, огромная честь. Вы должны были быть там, Ханфштангль», – что было его обычной отговоркой, когда он исключал меня из каких-то событий.

Этот эпизод явно произвел на него более глубокое впечатление, чем я мог предположить тогда, поглощенный текущими предвыборными делами. Душа Гитлера была глубокой рекой. Никогда нельзя было предугадать, когда что-либо впитанное ею всплывет на поверхность снова. После того дня в Потсдаме крылатые фразы и слова из Ницше стали появляться все чаще – Wille und Macht, Herrenvolk, Sklaven[52] – борьба за героическую жизнь, против мертвого формального образования, христианской философии и этики, основанной на сострадании. Шопенгауэр с его почти буддистской мягкостью был похоронен навсегда, и гауляйтеры начали черпать свое вдохновение из работ Ницше, диким образом вымарывая оттуда непонятные вещи и оставляя вырванные из контекста мысли. Робеспьер извратил учение Жан-Жака Руссо, запустив машину казней на гильотине. Это же повторили Геббельс, Гитлер и гестапо в своем примитивном политическом прочтении противоречивых теорий Ницше. Это был не единственный поворотный пункт Потсдама. До этой внушительной демонстрации представителей старого режима историческим героем Гитлера всегда был Фридрих Великий. Когда по наущению Геббельса он признал риск и ограничения, которыми чреват союз с традиционными силами, его преданность своему идеалу несколько изменилась. С этого времени его идеалом все больше начал становиться Наполеон. Вдохновенное чувство искусства возможного, характерное для великого прусского короля, утонуло в бесконечном стремлении к абсолютной власти маленького корсиканца.

Один человек не может остановить ураган революции. Политические партии были запрещены, профсоюзы закрыты, «Стальной шлем» попал под сильное давление, но многие столпы общественного устройства остались: президент, рейхсвер, министерство иностранных дел, государственная служба. Те из нас, кто принадлежал к консервативному крылу, ожидали ослабления пропаганды, а не усиления, однако все еще было достаточно людей, следивших за тем, чтобы недостатка в пожарных бригадах не было и после того, как пожар угас. Не стоит полагать, что эти меры были тщательно продуманы на заседании или в кабинете или что они тем или иным образом предварительно обсуждались в партии. Большинство из нас узнавали о них из газет. У Гитлера в руках был акт о предоставлении чрезвычайных полномочий, и он использовал власть, которую тот ему давал. Все происходило как большие скачки в Англии. Не было никакой возможности услышать, что один жокей говорит другому, когда они подходят к препятствию.