Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Моя комната стала похожа на железнодорожную станцию. Сначала пришел Ауви, потом принц Гессена. Они оба жили во дворце. Я знал лишь то, что был очень раздражен срывом моего лечения. «Что ж, в любом случае это конец для этого газового завода», – сказал я. Наверное, это было весьма жесткое замечание, но само здание всегда мне казалось архитектурным выкидышем. Конечно, на следующий день нацистские газеты вышли с заголовками, усеянными обвинениями, что это работа коммунистов, после чего случился известный скандал.

Боюсь, эта история дает мало новых ценных свидетельств. Позже предполагали, что я был одним из людей, знавших всю историю в деталях. Меня это событие застало в постели с лихорадкой, более того, ни я, ни кто-либо из других гостей, ни кто-либо из прислуги не знал и не заметил какой-либо активности в доме, которая подтверждала бы теорию о том, что Эрнст со своими поджигателями из СА проникли в рейхстаг через туннель из наших подвалов. С другой стороны, это было большое здание, они могли заполучить ключ от подвала для угля и осуществить все совершенно незаметно. Что, однако, небезынтересно, так это поведение Геббельса и Гитлера.

Маленький доктор, конечно, был законченным лжецом, но если раздражение с подозрением и могут быть искренними в человеческом голосе, то в телефонном разговоре тем вечером у него были именно такие интонации. Какие бы гипотезы ни выдвигались в то время, меня нисколько не удивило, учитывая весомость свидетельств, доступных теперь, что Геринг планировал эту акцию самостоятельно (Гитлер, безусловно, был посвящен в ее детали), чтобы забрать себе часть инициативы у своего ненавистного соперника, Геббельса. Был ли Геринг во дворце тем вечером или нет, я не знаю. Я его не видел.

У меня самого подозрений не возникало до тех пор, пока гораздо позже в том же году я не прочел расшифровки судебных стенограмм на процессе в Лейпциге над Димитровым и его помощниками. До этого в одной книге, опубликованной в Лондоне, в связи с заговором по поджогу рейхстага упоминалось мое имя. Я подал в суд за клевету через адвоката по имени Кеннет Браун, который позже стал моим хорошим другом. Однако позже я был так поражен никчемностью доказательств против Димитрова, представленных на суде, что полетел в Лондон попросить Брауна отозвать иск, но к тому времени издатели все равно уже уступили.

Суд в Лейпциге сильно уронил престиж Геринга. Он был в ярости. Однажды за обедом в канцелярии он возвестил:

«Mein Führer, то, каким образом ведут себя эти судьи из верховного суда, – это абсолютный позор. Можно подумать, подсудимые мы, а не коммунисты». Ответ Гитлера многое прояснял. «Mein lieber Goering, – сказал он, – это лишь вопрос времени. Скоро мы заставим этих стариков говорить на нашем языке. В любом случае все они уже скоро уйдут в отставку по возрасту, и мы посадим туда своих людей. Но пока der Alte[48]жив, мы можем сделать немногое».

Я принял и некоторое участие в том, чтобы Димитров смог покинуть Германию живым, после того как его признали невиновным. В ответ на послание президента Рузвельта я держал связь с американским послом в Берлине Уильямом Э. Доддом. Во многих отношениях он был не слишком хорошим послом. Это был скромный профессор истории с Юга, он содержал посольство на очень скромные средства и, по-видимому, пытался откладывать деньги из своего жалованья. Когда мне был нужен настоящий миллионер, чтобы что-то противопоставить блеску и роскоши нацистов, он скромно держался в тени, будто все еще жил в общежитии колледжа. Его ум и предрассудки были мелкими. Из-за того что я учился в Гарварде, он даже меня называл чертовым янки, но я пытался изо всех сил помочь ему реализовывать то влияние, которое у него было. Однажды я даже устроил личную встречу его с Гитлером без присутствия представителя из министерства иностранных дел, что, разумеется, совершенно противоречило протоколу. Нейрат, дружбу которого я очень ценил, явно разозлился, услышав об этом, и, действительно, как оказалось, все это того не стоило. Я не помню когда, но в какой-то момент я решил, что нужно поехать домой к Гитлеру. Додд не произвел на него никакого впечатления. Гитлер почти соболезновал ему. «Der gutft[49]Додд, – сказал он, – он едва говорит на немецком и совершенно бесполезен».