Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Странным образом меня совсем не тронули шум и истерия того дня, 30 января 1933 года, когда нацистская партия пришла к власти. Конечно, это был восхитительный момент, но у меня было слишком много дурных предчувствий, касающихся опасной непредсказуемости радикалов, чтобы я чувствовал себя очень уж уверенно по поводу возможного развития событий. Мы все стояли вокруг «Кайзерхоф», когда Гитлер был вместе с президентом. Мы прошли сквозь кричащую толпу и поднялись на лифте на второй этаж. «Jetzt sind wir so weit»[47], – объявил он в состоянии эйфории. Мы все собрались вокруг, похожие на официантов и горничных, чтобы пожать ему руку. «Ну, Herr Reichskanzler, – сказал я, – по крайней мере, мне больше не придется называть вас Herr Oberregierungsrat». Там был Риббентроп, который уже пытался казаться новым Бисмарком, и, разумеется, Геринг, здесь и повсюду в самой сияющей своей форме. Я пропустил большую часть праздника, потому что сидел в своей комнате вместе с иностранными журналистами и отвечал на телефонные звонки от огромного числа знакомых по всей Германии, которые вдруг вспомнили, что они учились вместе со мной в школе или знали моего отца, и безотлагательно хотели отметиться у кого-либо, близкого к новой власти.

Тем же вечером был большой парад частей СА. Они даже играли марш «Молодые герои», когда протопали на Вильгельмштрассе, но чувство моей общности с ними было грубо нарушено следующим утром. Помещения в здании канцелярии были еще не подготовлены, и бурные обсуждения продолжались в «Кайзерхоф». Я сидел в углу большой приемной по диагонали напротив Гитлера, который разговаривал с Фриком. Как со мной часто происходило в жизни, с акустической точки зрения я занимал, так сказать, стратегическое положение. Представьте мой ужас, когда я услышал слова Гитлера: «Лучше всего будет сделать Parteigenosse Розенберга государственным секретарем в министерстве иностранных дел».

Меня как будто раскаленным железом приложили. Вот каким образом собирались реализоваться его бесчисленные уклончивые заявления о намерениях по поводу Розенберга. Что для того не будет места в правительстве, что его важность в роли редактора Beobachter исчезнет на национальном уровне… Я срочно должен был что-то предпринять. Практически выбежав из комнаты, я помчался в министерство иностранных дел и потребовал встречи с фон Нейратом. Я никогда с ним не встречался до этого, но после короткой паузы меня проводили наверх. «Ваше превосходительство, – сказал я, – я должен сообщить вам кое-что крайне важное. Я надеюсь, вы знаете, кто я такой». – «Да, да, вы советник по делам иностранной прессы». – «Это очень щекотливый для меня вопрос, и я хочу просить, чтобы этот разговор остался только между нами». – «Конечно», – сказал он удивленно и озадаченно. «Я только что приехал из „Кайзерхоф“, где слышал, что Гитлер собирается сделать Розенберга вашим государственным секретарем. Разумеется, это лишь первый шаг, чтобы сделать его министром иностранных дел. Я умоляю вас бить тревогу. Встретьтесь с президентом, если необходимо. Этого нельзя допустить любой ценой». Даже флегматичный Нейрат был поражен: «Я не знаю, как вас понимать, герр Ханфштангль. Ведь вы же один из самых известных членов партии?» «Да, именно так, – ответил я, – но, когда дело доходит до блага Германии, есть определенные пределы, и я не могу допустить этого». По-видимому, Нейрат действовал быстро, потому что из плана Гитлера ничего не вышло. В качестве утешительного подарка Розенберг получил место главы отдела внешней политики в партии с резиденцией в роскошной вилле на Тиргартен, что, слава богу, ограничивало его влияние. Нейрат был благодарен за мое вмешательство, и после мы стали близкими соратниками.

Такое начало было плохим. С Гитлером было очень сложно общаться несколько недель. Практически получив власть в свои руки, он прислушивался только к предложениям, звучащим в тон его лихорадочным предвкушениям, и отбрасывал любые идеи придать его вступлению в должность более мирный вид. Был там очень влиятельный французский журналист по имени Драш, еврей, который собирался сообщить об этом событии в статье под названием «Я знаю все», предложив бывшим французским и немецким военным собраться где-нибудь на общей границе на торжественную церемонию примирения, чтобы навсегда закопать топор войны. Мне показалось, что такой жест поможет новому правительству завоевать симпатии, и я собрал несколько людей вроде Эппа, чтобы поддержать эту идею. Все, что требовалось, – благожелательное одобрение Гитлера. Он посчитал это бессмысленным, просто еще одним трюком со стороны иностранных журналистов – многие из них относились к нему очень резко но время избирательной кампании, и он стал ненавидеть один их вид.