Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Я сообщил об этом Гитлеру и Герингу, и это оказалось именно той соломинкой, за которую им необходимо было ухватиться. Их это убедило и, что показалось мне более важным, успокоило. Больше не было напыщенных разговоров о том, чтобы сбросить итальянские дивизии в море. Когда я вернулся в комнату, они держали совет о возможности оккупации итальянского Южного Тироля в виде контрмеры, хотя даже Гитлер заявил, что есть опасность снимать силы с западных и восточных границ для этой операции. Он цитировали друг другу Фридриха Великого и Клаузевица, как будто двенадцать лет не научили их ничему. Они никогда ничему не учились, но мои сведения хотя бы помогли остановить эту нелепицу, несмотря на то что убийство снова сошло им с рук. Я думал, что еще не все потеряно. Что еще раз доказывает, каким доверчивым я стал, или то, как отчаянно человек может хвататься за ложные надежды.

Мы все сели обедать. Посередине обеда вошел ординарец СС и объявил: «Звонит государственный секретарь Мейсснер». Брукнер пошел ответить. Мейсснер был главой кабинета Гинденбурга, и мне было интересно, насколько плохи новости о здоровье его старого патрона. Все, казалось, происходило одновременно. Смерть президента вызвала бы еще один кризис, а монархисты, возможно, под руководством фон Папена предприняли бы последнюю попытку отхватить свой кусок пирога. Наверное, такие же мысли летали в голове Гитлера. «Разумеется, нет и речи о возвращении Рита в Вену в качестве представителя, – задумчиво проговорил он, а затем его внезапно озарило: – Я понял! Нужен Папен. Как вы его назвали пару лет назад, Ханфштангль?» – «Ein Luftikus». – «И католик в придачу. Он заговорит всех этих священников и монашек в Вене так, что у них голова кругом пойдет». «Отличная идея, – подхватил Геринг. – Кроме того, так мы сможем убрать его из Берлина. Он только под ногами путался со времен дела Рема». И пусть никто не воображает, что я придумал этот разговор.

Мейсснер сообщал, что здоровье президента ухудшилось окончательно и он вышел на финишную прямую. Предоставив события в Австрии самим себе, Гитлер и его команда улетели в Восточную Пруссию. Через неделю Гинденбург умер. Это стало последним значительным политическим событием в мою бытность советником по иностранной прессе у Гитлера, но я не могу добавить каких-либо подробностей. Не знаю, насколько Гитлер представлял дальнейшие действия в этой ситуации. Если у него и были какие-то планы, в моем присутствии он их не обсуждал, и я сильно подозреваю, что окончательное укрепление его власти стало результатом чисто прагматических решений. Вопрос преемника Гинденбурга находился под запретом во внутреннем круге. Некоторые нацисты видели президентом генерала фон Эппа, а консервативные монархистские круги ратовали за избрание одного из наследных принцев. Только по возвращении в Берлин до меня дошли слухи об идее объединить должности канцлера и президента.

Наш прием в Нойдеке, резиденции президента, в последних числах июля был холодным. В дом пригласили только Гитлера и Брукнера, как его адъютанта, я помню, мы с Отто Дитрихом сидели на скамейке рядом с флигелем, и по отношению к нам не было проявлено ни малейшего признака гостеприимства, в общем, как и по отношению к кому-либо еще. В восточнопрусской резиденции с тамошними феодальными традициями, по крайней мере формального приветствия и приглашения отдохнуть для путешественников и посетителей, это хорошо демонстрировало настроение в окружении президента. Когда Гитлер вышел, он был немногословен и замкнут и не дал никаких намеков на то, что произошло. Мы отправились переночевать в имение Финкенштейн графа Дона, где во время своего романа с графиней Валевской некоторое время жил Наполеон. Его спальня осталась нетронутой с тех пор, но Гитлер наотрез отказался там спать.

О неизбежном на следующее утро объявил обливающийся слезами Мейсснер. Его привязанность к старику была искренней. «Президент потерял сознание вскоре после вашего ухода, – всхлипывал он. – Его сердце может не выдержать в любой момент». Несмотря на это, Гитлер улетел обратно в Байройт, и известие о кончине президента настигло нас там. Мы вернулись в Нойдек, где в резиденции нас приветствовали молчаливые подозрительные люди из округи, а сам дом охранялся тройным кольцом людей из СС. Главное мое воспоминание связано с постыдным поведением Генриха Гоффмана, который непристойным образом до последнего использовал свое влияние, чтобы не пускать фотографов внутрь. А после этого он пытался продавать собственные фотографии иностранным журналистам по ценам черного рынка. Это вызвало ужасный скандал, и на этот раз меня поддержал даже Геббельс, хотя в своей обычной манере, когда жалобы утихли, он заявил Гитлеру, что это он изо всех сил старался успокоить иностранную прессу.