Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Это было плохо, но что действительно беспокоило меня, так это успех Гесса в забивании головы Гитлера идеями Хаусхофера о повторной победе над русскими с помощью Японии, которая была единственным возможным союзником Германии в мире, и так далее. Америки для него просто не существовало, так что я оказался ровно там, откуда начинал. В некотором роде в этой истории сыграли свою роль и его расовые предубеждения. Гитлер в общем не был антиамериканцем. Он не воспринимал ничего из тех сведений, которые я продолжал пытаться ему втолковать, и просто рассматривал США как часть еврейской проблемы. Уолл-стрит контролировалась евреями, Америка управлялась евреями, поэтому он не мог считаться с этой страной. Она была вне досягаемости и непосредственной проблемы собой не представляла. Принимая во внимание «Мою борьбу», он вернулся к военно-политическим концепциям Фридриха Великого и Клаузевица. Он мыслил только проблемами Европы и тешил себя надеждой привлечь Англию или Италию, если с Англией это не удастся, в качестве союзника, когда придет день расплаты с Францией. Как будто человека, который реально изменил ход войны, генерала Першинга, с его миллионами свежих солдат, перевезенных через Атлантику, просто не существовало. Ему и в голову не приходило, что в следующей войне могло повториться это же чудо, когда морская держава приняла бы сторону его противников, и на этот раз все могло произойти быстрее и с гораздо более плачевными последствиями для Германии.

Когда он успокоился, я попытался достучаться до его здравого смысла. Я был одним из немногих людей, которых он готов был выслушать трезво и здраво, когда мы оставались наедине, хотя и никогда не показывал, согласен он с моими мыслями или нет и сделал ли он какие-то выводы. Но когда присутствовал еще кто-то, Гитлер возвращался к своему демагогическому «сценическому» стилю и заставить его увидеть что-либо под другим углом зрения становилось совершенно невозможным. «Это нехорошо, вам необходимо избавиться от этого типа, Розенберга», – сказал я ему и показал одну из старых статей Розенберга в Völkischer Beobachter, в которой было не меньше четырнадцати грамматических ошибок. Розенберг был врожденно неграмотен и был захвачен своими абсурдными обидами нордической расы. «В следующие пятьдесят лет его миф может стать одним из величайших шедевров философской мысли», – заявил Гитлер. «Это вздор, – настаивал я, – а вздор всегда останется вздором». Я действительно разговаривал с ним в таком тоне, тому есть множество свидетелей. «Если вы листом бумаги протрете чернильное пятно, никто через пятьдесят лет не примет его за работу Рембрандта. Розенберг опасный и глупый человек, и чем скорее вы от него избавитесь, тем лучше». Как показала история, с тем же успехом я мог разговаривать с кирпичной стеной.

Еще одной причудой, приобретенной Гитлером, стала страстная неприязнь к офицерскому корпусу. Сначала Лоссов, потом Людендорф и – каким-то образом – Геринг попали в опалу. Он сказал, что никогда больше не будет доверять ни одному из них, и начал строить великие планы выстроить формирования коричневорубашечников таким образом, чтобы они смогли заполнить всю страну и нейтрализовать рейхсвер. Это может показаться натянутым, но у меня есть своя теория: сумасшедшее презрение и подозрительность, которые позже Гитлер демонстрировал по отношению к своим генералам и фельдмаршалам, уходят корнями в путч 1923 года. Он никогда не оставлял своих крайне романтических идей по поводу армии, но офицерам никогда больше не доверял. «Думаю, я больше никогда в своей жизни не поверю офицерскому слову чести, – сказал он в тот вечер. – Однажды эти господа узнают, что я о них думаю».

Другим сильным впечатлением для меня в тот вечер оказалась эмоциональная составляющая, развившаяся в его дружбе с Гессом. «Ach, mein Rudi, mein Hesser[30]l, – причитал он, топая туда-сюда. – Разве это не ужасно – думать, что он все еще там. (Гесса освободили из Ландсберга позднее.) Я не успокоюсь, пока последний из них не будет выпущен на свободу». Нельзя сказать, что между ними двумя была физическая гомосексуальная связь, но некое латентное влечение определенно присутствовало. Я точно не верил в мужественность каждого из них. Можно пить некрепкий чай или разбавленный абсент и можно незаметно страдать сексуальными извращениями. Это, так сказать, пограничные эмоции, науке о сексуальных отклонениях предстоит еще проделать долгий путь, чтобы выявить их.