Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Недолгое время и правда казалось, что Гитлер готов внимать голосу разума, и в первые недели 1925 года я серьезно собирался тратить все свое время, чтобы направлять его непредсказуемый гений в нужном направлении. Его акции как политика сильно упали. Партию еще предстояло официально возродить заново, ему было запрещено выступать с публичными речами, положение центрального правительства стабилизировалось, новая марка доктора Шахта помогла побороть инфляцию и лишила нацистов одного из их наиболее убедительных аргументов, а Гитлеру предстояло снова утверждать свой авторитет среди националистических союзников. Однажды он пришел ко мне и сказал: «Нам нужно 100 тысяч марок. С этими деньгами все можно будет построить заново». Его главная надежда была на успех своей книги, рукопись которой к тому времени уже была завершена. Я видел в ней способ сделать его респектабельным. Я сказал своему брату Эдгару, что книга готова и наша фирма не прогадает, если приобретет на нее права. Мы издавали несколько политических биографий, так что я предполагал, что она станет прибыльным изданием в нашем каталоге. Но Эдгар, который был очень консервативным бизнесменом, отверг эту идею, что наглядно демонстрировало отношение очень многих людей к Гитлеру после краха путча в «Бюргерброй».

К этому времени люди Аманна начали готовить гранки, и однажды утром ко мне заявился Гитлер со стопкой в руке. «Вы не поможете мне откорректировать их?» – спросил он, и я с чрезмерной готовностью согласился, о чем сильно пожалел, начав читать. Это было ужасно. Кажется, я не осилил больше первых семидесяти страниц или около того, но и они прекрасно демонстрировали его чудовищные политические воззрения, а стиль изложения приводил меня в ужас. Известно, что в немецком есть бесчисленное число возможностей сделать расплывчатыми свои мысли и можно использовать бесконечное множество подчиненных предложений. Здесь же все сочеталось со школьной манерой изложения и вопиющими стилевыми ошибками.

Сначала я занялся вычеркиванием самых ужасных его прилагательных, furchtbar и ungeheuer, и избыточного числа прилагательных в превосходной степени. Некоторые ошибки были очень показательны. Даже в деревенских школах учили, что вежливо использовать mein Vater besass ein Haus, но не разговорную версию mein Vater hatte ein Haus, то есть «у моего отца есть дом». В книге на 22-й странице появляется: mit mir besass das Schicksal in dieser Hinsicht Erbarmen – «в этом отношении судьба имела ко мне благосклонность». Где-то еще он упоминает о своем таланте художника. «Этого нельзя говорить, – сказал я ему. – Другие люди могут говорить о вашем таланте, но вы сами делать этого не можете». Были там и некоторые ложные факты. Например, Гитлер называл своего отца Staatsbeamter, как обычно говорят о служащем высокого звания, его же отец никогда таким не был. Ограниченность его взглядов наглядно демонстрировалась использованием слова Weltgeschichte (мировая история) по отношению к весьма незначительным европейским событиям.

Вскоре он потерял терпение от моих правок и сказал «да, да, я посмотрю это», но, естественно, ничего не сделал, и сейчас книга его читается как один из монологов Фафнера в вагнеровском «Зигфриде». Но если продраться сквозь все это словоблудие, перед нами открывается истинный Гитлер, с его пробелами в знаниях, с его фантастической энергией и однобокостью, с которыми он отстаивал этот вздор. Когда я обнаружил, что часть страниц отсутствует, то спросил, что с ними случилось, на это последовал ответ: они были на правке у Штольцинга-Черны, богемского немца, работавшего в Beobachter. Я сказал Гитлеру, что не смогу нормально отредактировать книгу, не имея ее полностью на руках, но целиком ее так и не увидел и читал уже в опубликованном варианте.

Я думаю, это было безнадежной затеей, но мы с женой даже подумывали привить ему некоторые манеры, в качестве борьбы с угрозой усиления радикализма его взглядов. Мы хотели несколько облагородить его поведение, напоминавшее поведение сержанта в увольнении, предложили ему записаться в школу танцев, где помимо танцев обучали еще и манерам. В то время был безумно популярен чарльстон, но мы планировали избегать его всеми силами и надеялись, что правильный вальс может принести большую пользу для внутренней гармонии. Было странно, что человек с таким музыкальным талантом испытывал совершенное отвращение к танцам. Даже очарование моей жены не помогло. «Нет, – заявил он, – танцы – это недостойное занятие для политического деятеля». «Но, герр Гитлер, – возразил я, – Наполеону очень нравились танцы, а Вашингтон и Фридрих Великий старались никогда не пропускать балы». «Нет, я не буду этим заниматься. Это глупая трата времени, и эти венские вальсы слишком женские, чтобы их танцевал мужчина. Это увлечение стало далеко не последней причиной угасания империи. Вот это я и ненавижу в Вене».