Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Он все еще пытался действовать в рамках закона. Эта одна из многих идей Макиавелли, реализовавшихся в его действиях. Он не устраивал революцию, чтобы добиться власти, но шел к власти, чтобы устроить революцию. Этот путь предвидели очень немногие. Одной из его любимых фраз в то время стала «необходимость umorganisieren» – реорганизовать – государство: весьма резонное требование в свете нарастающего ослабления Веймарской республики. Позднее он вложил собственное значение в эти слова. Поначалу он тщательно маскировал свои мысли и намерения, в своих новых отношениях с ним я обнаружил, что стало все труднее и труднее проникать в его мысли и заставлять его прислушиваться к моим идеям. В личном общении Гитлер не сильно изменился. Он, как и раньше, мог расслабиться и оглянуться назад, вспоминая былые моменты своей борьбы и рассказывая о них непринужденно и с юмором. Но в своих представлениях о будущем он становился непредсказуемым, его внутренний экстремизм и радикализм усилились, а предубеждения Гесса и Розенберга только обострились. Новым фактором влияния на него стал Геббельс, и чем ближе мы приближались к Берлину и власти и к Геббельсу с его речами во Дворце спорта, тем больше я терял Гитлера.

Первое личное признание важности Гитлера на национальном уровне пришло где-то в конце 1931 года, когда после предварительных переговоров между Шляйхером и Ремом, который до сих пор активно поддерживал армейские контакты, Гитлеру была предоставлена аудиенция у Гинденбурга и Брюнинга. Ее единственным результатом стал яростный приступ ревности со стороны Геринга, который не мог вынести мысли о том, что его баварский противник сумел установить такой контакт, который Геринг считал исключительно своей прерогативой. Гитлер произвел плохое впечатление, у него самого впечатление от разговора было еще хуже. «Все они буржуа. Он считают нас смутьянами и нарушителями спокойствия, с которыми следует обращаться так же, как с коммунистами, – сказал он мне. – Они вбили в свои головы, что будто бы мы все равны перед законом. Если они не понимают, что целью коммунистов является полное уничтожение государства, а мы лишь хотим наполнить его новым содержанием на базе немецкой патриотической идеи, то с ними нам делать нечего». «Hanfstaengl, Sie hätten dabei sein sollen – Ханфштангль, вы должны были быть там!» – эту фразу он произносил каждый раз, когда что-то шло совсем не так.

Моя собственная позиция была несколько странной. Я никогда не был членом партийной организации и исполнял лишь роль советника по иностранной прессе, подчиняясь непосредственно Гитлеру. Я постоянно боролся, чтобы сохранить свою должность, потому что до последних моих дней у нацистов Гитлер так до конца и не представлял себе, что такое иностранная пресса. Кроме того, все в партии, занимавшиеся смежными вопросами, желали отхватить часть моей работы. Отто Дитрих хотел участвовать в ней как советник по отечественной прессе, но он был мелкой сошкой, и с ним было легко справиться, а вот Геббельс считал, что эта работа должна быть частью его пропагандистской организации, и, конечно, это был особый случай. Бальдур фон Ширах тоже имел амбиции, подкрепленные негласным одобрением со стороны Гитлера, у которого иногда выступал в качестве переводчика на некоторых интервью. Это был типичный для Гитлера метод «разделяй и властвуй». Он так поступал со всеми. Он никогда не наделял кого-то четкими и ясными полномочиями, все они перекрывались, так что в конечном счете он мог иметь контроль над всем в качестве арбитра.

С Ширахом у меня были большие проблемы. Он постоянно, когда мог, встревал в разговоры с посетителями. Когда я пытался смягчить наиболее радикальные заявления Гитлера в надежде избежать слишком большого переполоха, Ширах обычно сообщал об этом Гитлеру. Однажды Гитлер беседовал о евреях с приехавшим депутатом британского парламента, имя которого я забыл, и я как раз очень аккуратно пытался заострить внимание на том, что нацисты хотели только сокращения еврейского представительства в профессиях пропорционально их численности в Германии – это называлось партийной политикой numerus clausus[41], – когда Ширах влез со своим мнением: «Мы, студенты, не хотим, чтобы вообще были евреи-преподаватели».