Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

К счастью, одно из моих ранних и успешных вмешательств позволило мне долгое время держаться на плаву. В ноябре 1931 года местные власти в Гессене захватили сразу ряд документов, составленных в местной штаб-квартире партии, в которых содержалась открытая угроза государственного переворота. Они стали известны как «боксгеймские документы» и вызвали настоящий скандал. В свете предельно ясных инструкций Гитлера частям СА на время воздержаться от насилия, думаю, последовавшее его опровержение свалившихся обвинений было действительно искренним. Партийная пресса все еще имела небольшое влияние, а все остальные газеты требовали крови нацистов. Мы были в Берлине в то время, и я собрал на пресс-конференцию иностранных журналистов в отеле «Кайзерхоф», который Гитлер стал использовать в качестве своей штаб-квартиры. Он пришел и говорил блестяще, ясно, аргументированно и с абсолютной убежденностью. Репортажи зарубежных корреспондентов произвели такой эффект, что немецкие оппозиционные газеты были вынуждены сами перепечатать их под огромными заголовками. Это был настоящий прорыв: раньше они либо изрыгали потоки клеветы, либо хранили гробовое молчание во всем, что касалось Гитлера, поэтому теперь он, разумеется, был в экстазе от такого успеха: «Das war sehr gut, Hanfstaengl, das haben Sie wirklich fein gemacht»[42]. Проблема была в том, что он ожидал, что я буду добиваться такого результата постоянно.

Следующее большое интервью стало для меня громом среди ясного неба. Мы снова были в Мюнхене, и Гитлер позвонил мне и попросил прийти к нему на квартиру переводить их разговор с японским профессором по имени Момо, чей визит оплачивался японским посольством. «Но я не говорю по-японски», – извинился я. «Он говорит по-английски, и это самое важное», – возразил Гитлер. Я согласился. Этот небольшой человечек вошел вприпрыжку, шипя что-то, будто только что из оперы «Микадо», и начался ужасный сеанс взаимных восторгов. «Я пришел, чтобы поговорить о вашем движении, о героическом духе, которым мы, японцы, так сильно восхищаемся», – сказал Момо. После чего Гитлер начал петь хвалебные песни японской культуре и самурайским мечам, кодексу воина и синтоизму, обо всей той чуши, которой нахватался у Хаусхофера и Гесса. Момо не нужно было особого ободрения. «Наши обе страны – жертвы демократии, нам обоим нужны земли и колонии, нам нужно сырье, чтобы обеспечить наше будущее. Судьба Японии – владычествовать в Азии…» Это было ужасно, и я попытался убедить Гитлера особо об этом не распространяться, но его уже несло. «Азия и Тихий океан лежат в областях, на которые Германия никоим образом не претендует, – изрек он. – Когда мы придем к власти, мы поддержим законные претензии Японии в этом регионе». Это, разумеется, было ровно то, что Момо хотел слышать, поэтому его репортаж о встрече был исполнен самых восторженных слов. Не нужно говорить, что он был эмиссаром правительства, работавшим под видом репортера, и во время Антикоминтерновского пакта в 1936 году он объявился снова. Я, разумеется, ужаснулся. Мои худшие страхи принимали осязаемую форму, но мое возмущение позицией Гитлера не имело никакого результата, с тем же успехом я мог говорить на китайском. Мои увещевания, что такая политика в конечном счете настроит Америку против Германии, остались без ответа. Гитлер просто отмахнулся от них. «Ханфштангль, сегодня мы творим историю», – с глупым видом сказал он.

В качестве противоядия я попытался привлечь к сотрудничеству как можно больше американских журналистов.

Среди них был Гарольд Каллендер из New York Times, приехавший в конце ноября 1931 года, и, конечно же, Никербокер, возможно, самый осведомленный и наиболее сознательный и профессиональный журналист тех дней. Я устроил их встречу с Гитлером, составив для начала список вопросов, и интервью прошло очень удачно. Никербокер прекрасно говорил по-немецки, и Гитлеру нравились его живая манера общения и рыжие волосы. Единственную негативную реакцию вызвали фотографии. Никербокер пришел вместе с Джеймсом Эдвардом Аббе, одним из лучших фотографов, каких я знал. Я давно уже хотел иметь какие-то фотографии, отличные от тех ужасных картин, которые запечатлевал Генрих Гоффман и на которых Гитлер представал со сжатыми кулаками, перекошенным ртом и горящими глазами, как сумасшедший.