Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

В Нюрнберге с крыши одного дома в нас бросили бомбу, которая задела машину Штрайхера, в которой находился только водитель, а однажды поздно ночью в Бамберге в нас стреляли из револьвера, разбив пару боковых стекол. В эти разы Гитлер ругал местных гауляйтеров во всю мощь своего голоса. Он долгое время пользовался картой; помню, когда мы приехали в Брюнсвик – Эмиль Морис тогда еще был шофером, – там не оказалось карты. Гитлер начал сыпать проклятиями, но Морис, который был старым товарищем и позволял себе определенные вольности, сказал: «Герр Гитлер, из-за чего вы так беспокоитесь? Вы вспомните Христофора Колумба». Гитлер замолчал на полуслове. «Что вы имеете в виду?» – «Ну, у Колумба не было карты, но это не помешало ему открыть Америку».

Иногда по дороге мы останавливались на пикник. Однажды мы притормозили недалеко от монастыря или теологической семинарии, где две команды молодых священников в длинных одеяниях играли в футбол. Кажется, это было рядом с Айхштетом. Я обратил на них внимание, но Гитлера это не позабавило. «Когда мы придем к власти, мы научим их аскетизму, – сказал он. – Я не потерплю, чтобы толпы жирных монахов слонялись без дела, как персонажи с картин Грюцнера. Они могут продолжать свою общественную службу, если захотят, или пусть работают в больницах, как настоящие христиане. Но я не позволю, чтобы они укрывались в монастырях, претендуя на превосходство над остальными. Они будут удалены с глаз нового поколения. Мы, нацисты, сами будем их воспитывать. Хотя, конечно, лучшей рекламой было бы, если папа отлучил меня от церкви». Я взглянул на него в изумлении. Позже он часто повторял эту фразу. «Если вы так считаете, то почему не объявите официально о своем отречении от церкви?» – спросил я. «Почему я должен лишать его этого удовольствия? – ответил Гитлер. – Пусть он сам это сделает». Он имел в виду, что, если бы он сам объявил себя атеистом, он бы потерял голоса католиков, но роль простого еретика, возможно, не повлияла бы на голоса верующих.

Авиаперелеты были сущей пыткой. Всегда проводились длительные процедуры безопасности, чтобы убедиться, что никто не пытался испортить машину. Это было обязанностью Бауэра, и я не знаю, когда он вообще спал. Гитлер обычно сидел на переднем левом или правом сиденье и либо дремал, либо делал вид, что дремлет, смотрел в иллюминатор или возвращался к своей карте и практически не разговаривал. Остальные иногда пытались привлечь его внимание письмом или фотографией, чтобы пожаловаться на какие-то свои проблемы, но он обычно избегал этого, погружаясь в газету, документы или занимаясь чем-то еще. Самым удивительным его свойством было то, что он никогда не пользовался записной книжкой. Он никогда ничего не писал, не делал никаких пометок, у него никогда не было карандаша и только иногда появлялась ручка для раздачи автографов. Его записной книжкой был Шауб – Шауб делал заметки о всяких вещах. Сам Гитлер никогда этим не занимался. Я к этому привык и всегда носил с собой шесть-семь ручек или карандашей на всякий случай.

Атмосфера действовала мне на нервы. Она напоминала какую-то низкосортную канцелярию, с ее дурацким невыразительным антуражем. Мы посещали все эти города и ни разу не зашли в музей или галерею. Я возил с собой пару почтовых открыток с изображениями рабочего кабинета Гете в Веймаре и, когда больше не мог выносить скуки, доставал их и рассматривал по нескольку минут, чтобы расслабиться в атмосфере классического покоя, пока дребезжащая посудина самолета отмеривала мили пути. Конечно, другие смеялись надо мной. Поначалу я сбрызгивал одеколоном «Yardley’s Lavender» свой носовой платок, чтобы заглушить запах бензина, но даже Гитлер возражал против этого, так что в конечном счете мне пришлось перейти на нюхательную соль. Другие тоже не отказывались вдохнуть из бутылочки, потому что, разумеется, страдать воздушной болезнью было ниже их достоинства и совсем не в духе национал-социалистов.