Мои южные ночи

– Ты чокнулась, что ли? – бурчал он. – Сначала репортаж этот гребаный придумала, никому не нужный. Колония – тоже мне, тема дня. Так теперь, когда мы все тут отсняли, я еще должен на ночь глядя в какой-то Усть-Пердюйск тащиться к местному сумасшедшему? Нет уж, на фиг. Я жрать хочу. И спать тоже.

– Хорошо, – кивнула я. – Оставайся. Только отдай мне ключи от редакционной «Газели».

– Ну ты, мать, совсем, – покачал головой Дюша, но все же выудил из кармана штанов связку ключей и положил ее мне на ладонь. – Ты хоть представляешь себе, где мы? Здесь же не Москва, глушь. Хер знает кто в потемках по дорогам шастает. Голову тебе открутят – и конец истории.

– А это уже не твое дело, – отрезала я. – Давай-давай, иди. Белоусов уже небось заждался.

И злорадно хихикнула, представив себе, как разочарован будет этот раздувшийся до невероятных размеров младенец, если вместо меня к нему на разносолы завалится носатый Дюша.

Через десять минут, отмахнувшись от жалобного: «Инна, куда же вы?», выкрикнутого мне Белоусовым вслед, я уже рулила по темным запутанным местным дорогам, проклиная все на свете и отчаянно пытаясь отыскать в потемках поселок Красный Ключ. За окнами проносились сугробы – высоченные, чуть ли не в человеческий рост, в Москве я таких и не видела, – покосившиеся столбы линий электропередачи, какие-то сараи, голые поля, мелькала слева кромка темного зимнего леса. Петлять мне пришлось долго, мобильный навигатор работать в этом захолустье отказывался, поселки с виду выглядели почти одинаково – полторы ветхие избушки, крохотный магазин да кое-как восстановленная церковь. Спросить дорогу тоже был тем еще приключением. Попадались мне либо полуглухие бабки, которые долго переспрашивали, что мне нужно, потом щурились и, мелко крестясь, начинали что-то путано мне объяснять, либо благоухающие сивухой мужики, которые и вовсе предлагали плюнуть на Красный Ключ и оставаться пить с ними.

Наконец, уже почти выбившись из сил, я увидела впереди сверкнувший в темноте под светом фар указатель «Красный Ключ». Нужный дом нашелся быстро. Как и расписывал Улугбеков, я сразу заметила длинный синий забор, из-за которого доносился заливистый разноголосый собачий лай. Припарковав машину у обочины, я понадеялась про себя, что местные ханурики не свинтят мне колеса или боковые зеркала, а затем подошла к калитке и забарабанила в нее кулаком. Собачьи голоса за забором зашлись совсем уж громко, и я прислушалась: нет ли среди них голоса моей Буни?

Затем за калиткой раздались шаги, заскрипел снег, лязгнула щеколда, и из образовавшейся щели высунулась голова. Федюня оказался не таким уж и стариком, что бы там ни болтал киргиз-кинолог. Лет ему было, наверное, в районе шестидесяти. Ростом он был невысок, на голове – аккуратно остриженный седой ежик. Черты лица – крупные, резкие, руки – узловатые, а глаза – ясные, голубые. Всем своим обликом он напоминал человечка, грубо вырезанного из куска дерева перочинным ножом.

– Здравствуйте, Федор… – начала я и осеклась, вспомнив вдруг, что не знаю отчества этого собачьего благодетеля.

В самом деле, не могла же я обращаться к нему Федюня. Пробуксовав пару секунд, я заглянула хозяину дома в глаза – удивительно живые и ясные, чисто-голубые, молодые глаза на старом лице – и вдруг выложила:

– Понимаете, у меня пропала собака.

Как ни странно, но до этой минуты я старалась без необходимости никому не рассказывать о постигшем меня горе. Обращаясь за помощью к полиции, коллегам и знакомым, обычно сухо перечисляла детали и сразу переходила к насущным вопросам. Теперь же, стоя на нерасчищенной, занесенной снегом деревенской дороге, на пороге дома незнакомого мне мужчины, я почему-то начала рассказывать все в подробностях, вкладывая в слова все терзавшие меня эти месяцы эмоции. Федюня послушал меня пару минут и вдруг остановил, махнув широкой обветренной рукой.

– Пойдем-ка в дом.

Он пошире распахнул калитку, и я прошла за ним во двор, где ко мне тут же кинулись псы всех мастей. Доберман, ротвейлер, ризеншнауцер, две разномастные дворняги. Но овчарки среди них не было, это я заметила сразу.

– Тихо! – прикрикнул на них Федюня. – Свои!

И собаки разом послушались его. Больше ни одна из них не скалила на меня зубы, не лаяла. Только одноухий доберман продолжал глухо ворчать, словно давая мне понять, что в отличие от хозяина он-то доверием ко мне пока еще не проникся.

Федюня завел меня в сени, сухо бросил:

– Разувайся.