Мои южные ночи

Я помню, как ты впервые запела, зажмурила глаза и заголосила во все горло. На самом деле это следовало бы назвать собачьим воем, но я-то знала, что ты поешь. Поешь от счастья, от переполнившего тебя восторга и избытка любви, и поешь для меня…

Я до сих пор чувствую, как ты прижимаешься ко мне своим горячим боком, чтобы и во сне ощущать мое присутствие, и вдруг начинаешь бежать, сучить лапками и повизгивать от напряжения. С тех пор, как ты пропала и я стала тебя искать, многое изменилось. Мир людей, коллеги меня не понимали, и мне тяжело было с ними общаться. Просто, знаешь, им не объяснить, каково это – потерять свою собаку. Им не объяснить, ведь они, наверное, никогда не любили…

Буня моя, сокровище мое, где ты? Я потеряла покой и сон, я не спала почти год с тех пор, как тебя у меня отобрали. Я найду тебя, даже если на это уйдет вся моя жизнь и все мои нехитрые сбережения. Я найду тебя. Только не забывай меня, твою хозяйку, моя единственная собака, самая преданная и самая любимая.

Так думала я, глядя в окно, на проносящиеся мимо горные вершины, сосны и редкие домики, пока приставленный ко мне от телеканала водитель Бека вез меня к небольшому поселку на самой границе с Грузией. Я нисколько не лукавила в этих своих мыслях: с недавних пор мир людей действительно перестал быть для меня близким и понятным. После того как я объявила в редакции, что не смогу поехать в Сирию, коллеги, еще недавно казавшиеся мне если не друзьями – все-таки я всегда была достаточно замкнутым, тяжело сходящимся с людьми человеком, – то добрыми приятелями, разом стали для меня чужими. Я не могла не слышать раздававшиеся за моей спиной смешки, не могла не ловить косые взгляды, не реагировать на перешептывания:

– Совсем помешалась на своей собаке, чокнутая!

– Ты подумай, от командировки отказалась. Зачем только было к главному ходить, пороги обивать – возьмите меня в группу, возьмите.

– Ну а что вы хотите? Мужика нет, детей нет. Надо же какой-то смысл в жизни себе придумать. Вот и двинулась на животном.

Последнее чаще всего говорила Лиза. Да-да, та самая Лиза, по чьей вине у меня и украли мою Буню. Та, чьей безалаберности я и была обязана годом отчаяния, бессонных ночей и бесплодных попыток отыскать мою девочку. Кажется, именно ее слова окончательно дали мне понять, что нужно бежать отсюда. Из этого проклятого города, от пустых, черствых, недалеких людей. Мысль, зародившаяся в моей голове еще после разговора с Федюней, который я часто вспоминала, постепенно крепла и оформлялась в твердую уверенность. И в конце концов я приняла решение уехать подальше отсюда. На Кавказ, куда вели следы единственной живой души, которая любила меня и которую я любила в ответ самой преданной и искренней любовью.

Я снова явилась на ковер к главному, который после моего финта ушами разговаривал со мной сквозь зубы. Мне, впрочем, это было все равно, в руках я держала уже напечатанное заявление с просьбой отправить меня в Сунжегорск в качестве собственного корреспондента. И если бы Сергей Петрович отказался мне его подписать, я готова была уволиться, уйти в никуда и отправиться в те неведомые края сама, без всякой помощи и поддержки.

Когда я, сжимая в руках листок с заявлением, вошла в кабинет главного, тот разговаривал с кем-то по телефону. Обернулся ко мне через плечо, и меня поразило то, каким серым, бесцветным было его лицо. Дождавшись, когда он положит трубку, я подступила к нему со своим заявлением, он же только отмахнулся и, рухнув в кресло, пробормотал:

– Только что сообщили. В районе Алеппо подорвался микроавтобус, в котором ехали наши корреспонденты. Выживших нет.

В горле у меня пересохло, и я, нервно комкая в руках свое заявление, невольно попятилась от стола.

Случившая трагедия всколыхнула нашу редакцию. В несчастном микроавтобусе погибли двое врачей, группа переводчиков и наши коллеги – те, с кем мы многие годы проработали бок о бок. Даже дурная Лиза притихла перед лицом такого горя.

Через неделю на торжественной панихиде по погибшим я стояла над гробом Дюши, моего крючконосого оператора. Гроб был цинковый, закрытый, по слухам, Андрею Стругалеву – именно так по-настоящему звали Дюшу, только обычно никто из нас об этом не вспоминал, – во время взрыва оторвало голову. Я потерянно смотрела на багровые лепестки искусственных цветов на венках и вспоминала, как мы с Дюшей тряслись на заледенелых ухабах по дороге в колонию, как посмеивались над дурацкими песенками, звучащими из магнитолы редакционной «Газели». Теперь же он, тощий, вертлявый, нелепый, лежал здесь, в этом заколоченном ящике. А рядом с ним в таких же ящиках лежали другие – мои коллеги, приятели, друзья…

И я вдруг очень отчетливо поняла, что и сама должна была бы лежать сейчас среди них. Ведь поездка в Сирию была моей давней мечтой, я так рвалась туда, так стремилась стать настоящим военным корреспондентом.

Красавица моя, родная моя, любимая Буня! Это ты спасла меня, сама того не зная. Своей любовью, своим доверием, которого я не смогла предать. Ты охраняла меня, даже находясь в разлуке со мной.