Мои современницы

– Как не говорю? Ей давно это известно, да разве она в силах сдержать свои порывы? Помимо ссор с нею меня вечно гложет мысль, что станется с Марусей и Лидочкой после моей смерти. На дядю Илюшу надежда плоха: ему уже за шестьдесят, и он давно страдает ожирением. В частном банке, где он служит, пенсий не выдают; разве там какое-нибудь единовременное пособие… Маруся утешает меня, что хорошо шить умеет и белошвейкой сделается. Много она этим заработает! Убьет, лишь, себя каторжным трудом и уйдет преждевременно в могилу, как ушла и моя мать… Лидочка-то у нас на кого останется? Мы, вот, с Алекс в экспрессах по Европе разъезжаем, в дорогих отелях останавливаемся, а бедной крошке моей не на что будет на кумыс съездить, малокровие свое полечить… Конечно, кое-что я для них прикопил, но что значат эти несколько тысяч и на долго ли их хватит? Им пенсия моя нужна, на нее они обе право имеют! Если я мог работать, то, лишь, потому, что они, дорогие мои, меня поддерживали. Алекс же только раздражала, да силы отнимала. К тому же и не нужна ей моя пенсия. Отец ее, умерший, когда Алекс была еще девочкой, оставил ей по завещанию полтораста тысяч, на которые мы теперь и живем. Да и мать, несмотря на весь свой гнев, наследства лишить ее не может, ибо имения у них родовые. По смерти княгини, Алекс и ее незамужняя сестра получат каждая по тысяче десятин.

– Так почему же вы Алекс во всем не признаетесь и не попросите у нее развода?

– Да разве можно говорить о чем-нибудь серьезном с этой бешеной женщиной? Она устроит скандал, лишит меня места. Чем тогда прокормлю я Марусю и Лидочку?.. Проклятая Алекс! Как я ее ненавижу! Она погубила мою жизнь, сделала из меня подлеца! Твердит: «брак есть таинство; болезнь не может разлучить супругов»! Будто уж она с ее умом не понимает, что никакого тут таинства больше нет, и что по закону я имею право требовать развода, раз она неспособна иметь детей. Алекс пользуется тем, что я, как порядочный человек, не могу волочить ее болезнь по судам, да по консисториям. Ей самой давно следовало предложить мне развод, а не толкать меня на нечестную жизнь… Не знаю, говорила ли вам Алекс, что год тому назад отравлялась опиумом. Она теперь часто со злорадством напоминает мне, как я будто бы страдал тогда угрызениями совести. Если бы Алекс только знала, что в то время, как доктора ее спасали, я исступленно Бога молил прибрать ее к себе!

– Какой ужас! Бедная Алекс!

– Любовь Федоровна, надо же, наконец, правде в глаза посмотреть! Жизнь есть счастье, если ею умеют пользоваться. Когда же бывает Алекс, не говорю уже счастлива, а хотя бы спокойна? Целый день преследует ее мысль, что я ей могу изменить. Часто слышу я, как она всю ночь напролет рыдает, спрятав лицо в подушку. Смерть явилась бы для нее освобождением от той каторги, которую она сама себе создала.

– Да неужели же только для этого являлась она в этот мир? Каждый человек, по-моему, должен иметь свою долю радостей и горестей, а главное, совершить ту работу, для которой он рожден. В жизни Алекс я вижу очень мало счастья, очень много страданий, но не вижу никакого совершенного ею дела. Алекс еще рано умирать.

– Э, полноте! На какое дело способна эта жалкая женщина? Разве только в гроб меня уложить раньше времени, a затем всю жизнь оплакивать, да дорогими венками украшать мой памятник. И похоронить-то она меня в общем поле не согласится, a наверно упрячет в какой-нибудь аристократический склеп и дверь на ключ запрет. Бедной Марусеньке не удастся и на могиле моей поплакать.

– Алекс вас любит, а вы с такой ненавистью о ней вспоминаете!

– Пустые это слова, Любовь Федоровна, и сами вы в них не верите. Любви ко мне у Алекс давно уже нет. Осталось одно лишь оскорбленное самолюбие. Предки ее привыкли владеть крепостными, вот и Алекс никак не может отпустить меня, своего раба, на свободу. Кричит повсюду о своей любви, а того не замечает, что любовь эта давно уже выродилась в ненависть ко мне, за то, что я здоров, а она – больна. В этом главное мое преступление! Этого-то простить мне она и не может!.. Вы спросили меня давеча, почему я не открою ей правды? Я языка ее боюсь, Любовь Федоровна, наглого, циничного, бешеного языка! Что если она станет называть Марусю продажной девкой или придумает Лидочке какое-нибудь грязное прозвище? Как презираю я Алекс за это бесстыдство! Она надеется запачкать в моих глазах других женщин и не понимает, что пачкает только самою себя! Гордится своей аристократической культурой и не в состоянии сообразить, что первый признак культурного человека есть уменье себя сдерживать и не давать воли своему гневу.

– Ведь это же всё болезнь делает, Тимофей Иванович! Эротические галлюцинации, циничная речь, потребность во всем видеть одну лишь грязь – всё это обычные признаки женских болезней.

– Пусть вы правы, да мне-то от того не легче! Маруся и Лидочка – моя святыня, и не могу я позволить Алекс их оскорблять!

– Жаль мне вашу жену, Тимофей Иванович! Как ни грустна судьба вашей Маруси, она всё же любима, у нее есть дочь, a бедная Алекс всеми оставлена и ненавидима.