Мои современницы

Люди стали ей ненавистны. Она не верила никому, ни мужчинам, ни женщинам. Все дамы, по словам Алекс, имели любовников и отнимали их друг у друга. Все девушки бегали за женихами и ловили их всеми способами. Старухи обращали свои гостиные в места свиданий и поощряли мужей обманывать жен. Мужчины, все без исключения, были развратники и ничем, кроме «блуда» не интересовались. Дети были глупыми обезьянами и кривляками.

Мало-помалу весь тот светлый Божий мир, в который я верил, живя в родительском доме, превратился под влиянием Алекс в какую-то клоаку. Некого было уважать, некого любить. Хороша и добродетельна оставалась одна лишь Алекс. Все прочие люди были негодяями, я, разумеется, в том числе. Она никогда, ни в чем, мне не верила и каждый мой шаг объясняла на свой скверный лад.

Помню, в первые годы я любил ходить после обеда ради моциону к Филиппову за моими любимыми ванильными сухарями. Мы жили тогда на Васильевском острову, и прогулка до Троицкой и обратно брала около двух часов. Я возвращался домой бодрый и веселый. Алекс выбегала мне на встречу в переднюю и, не дав мне времени снять пальто, осыпала упреками. По ее словам, я возвращался из публичного дома. Она с негодованием, слезами и криками рассказывала мне, как я проводил там время, и рассказывала так картинно, с такими подробностями, что я невольно начинал жалеть, зачем напрасно время на сухари потерял… Вы смеетесь, но уверяю вас, что женщина, вечно думающая и говорящая об одних лишь гадостях, способна развратить самого здорового мужчину. Сумасшествие заразительно…

Не знаю, чем бы я стал, если бы не встретилась мне Маруся. Лет через пять после брака доктора послали нас на Кавказ: Алекс – в Железноводск, меня – в Ессентуки. С первого же дня я заметил у источника оригинальную фигуру больного, толстого, неуклюжего, плохо одетого, переваливающегося на ходу мужчины. Оригинальность его заключалась в том, что где бы он ни сидел, где бы ни гулял, возле него всегда толпились курсовые, весело и оживленно разговаривавшие. Сам он говорил мало, большого ума не выказывал, смеялся охотно и задушевно. Знакомые редко обращались к нему с вопросом, но стоило ему подняться и уйти, как тотчас разговоры замолкали и все расходились. В этом смешном, недалеком человеке заключалась какая-то особенная душевная теплота, согревавшая всех окружающих. Звали его «дядя Илюша» и в глаза и за глаза. Фамилии его я долго не мог узнать, и уж он сам сказал мне ее при отъезде. Допивал он тогда свои последние стаканы и, уезжая, пригласил меня, как приглашал и всех остальных, навестить его в Петербурге.

– Днем-то я на службе; в N-ском банке кассиром служу. А вы вечером ко мне пожалуйте; мы с племянницей всегда в девять часов чай пьем. Ивановская, 2, во дворе направо, спросите Илью Гаврюшенко.

Я скоро о нем забыл и, вернувшись в Петербург, к нему не пошел. В то время наша семейная жизнь дошла до такого ужаса, что я стал задумываться о самоубийстве. Собравшись как-то, с духом, я намекнул Алекс, что хорошо было бы ей прожить ради здоровья несколько лет заграницей. Господи! Что тут началось! Алекс кричала, что я удаляю ее с целью обратить нашу квартиру в отделение веселого дома; грозила убить меня, убить себя, облить серной кислотой всех знакомых нам дам; жаловаться на меня министру, устроить мне скандал. Чего, чего тут не было сказано, каких угроз не произнесено! Я отступил. Я понял, что мне, рабу, скованному цепями, не позволялось даже ими пошевелить…

Оставался один выход: как можно меньше сидеть дома. Утром, едва проснувшись, я начинал думать, куда бы мне пойти после службы. Под предлогом вечерних занятий в департаменте, я шел к знакомым, в ресторан, в кафе-шантан. Часто слушая какую-нибудь певичку, я с грустью думал, что у других мужчин есть свой очаг, добрая, заботливая жена, которая ласково его встречает, спешит накормить, утешить, ободрить. Если же нет жены, то имеется, по крайней мере, мирный уголок, где в тишине можно посидеть, почитать, отдохнуть от службы. Только у меня ничего не было; только я один в сырость, непогоду, как какой-нибудь бродяга, скитаюсь по городу, не смея вернуться домой, где бешеная женщина копит ругательства, дикие обвинения и ждет с нетерпением моего прихода, чтобы поскорее оскорбить меня, вылить на меня всю грязь своей больной души…

В одну такую минуту мне, вдруг, вспомнился дядя Илюша и потянуло погреться в его обществе. Я немедленно к нему отправился. Дядя Илюша меня сначала не узнал, но когда припомнил, то встретил, как старого друга и повел в столовую. Там за чаем весело беседовало несколько человек. Самоваром заведывала молоденькая блондинка. Дядя Илюша познакомил нас, сказав:

– Племянница моя, Маруся, прошу любить да жаловать.

Девушка улыбнулась, протянула руку и заботливо осведомилась, крепкий я люблю чай или слабый, и сколько хочу кусков сахару.

– Вот лимон, вот и сливки; варенье домашнее – я сама варила. Или, может быть, вы, как дядя, с ромом чай пьете? – спрашивала она, усадив меня возле самовара.

Я просил не беспокоиться, извинялся за причиненные хлопоты.