Мои современницы

– Ради Бога, прошу вас, уведите вы Алекс куда-нибудь сегодня вечером. Видеть я ее не могу! Если только ей вздумается начать одну из привычных ей сцен, то я за себя сегодня не отвечаю…

Я уговорила Алекс пойти со мной в театр. Пьеса была веселая, и она от души хохотала. Мне было не до смеху. Сердце сжималось при мысли, что готовить нам завтрашний день…

В девять часов утра мне подали телеграмму: «va beaucoup mieux; pas de scarlatine»[239], гласила она.

Теперь, когда опасность миновала, я почувствовала угрызенья совести. «Алекс считает меня своим другом, а я получаю телеграммы от любовницы ее мужа. Честно ли это?» – с раскаяньем думала я, спускаясь в сад.

Все эти соображения исчезли при виде несчастного Тима. Он сидел, на скамейке, не сводя глаз с двери. Лицо его осунулось и постарело за ночь. Я издали весело замахала телеграммой. Тим сорвался с места, бросился ко мне, молча, грубо вырвал у меня депешу и дрожащими руками развернул ее. Лицо его вдруг побледнело, и он зашатался. Я поспешила подвести его к скамье.

– Ничего, ничего, это пройдет… – шептал Тим, бессильно опускаясь на нее.

«А ведь у него сердце не в порядке!» – подумала я, глядя на посиневшее лицо.

Тим скоро оправился и вновь с жадностью схватился за телеграмму.

Pas de scarlatine! Ошиблись, значит, по обыкновению, доктора. Ослы! Играют родительским сердцем, как мячиком!

– Что Алекс? – спросила я.

– Алекс? – повторил Тим, как бы стараясь припомнить, кто такая была Алекс – Ах, да, Алекс… Не знаю, где она… Я всю эту ночь не спал, на заре вышел бродить по набережной, а с восьми часов здесь, в саду, жду. Телеграфист уже десять минут тому назад мимо прошел – с горьким укором добавил он.

XI

Лидочка быстро поправлялась, и я продолжала получать из Петербурга успокоительные телеграммы. Тим повеселел и, в награду за оказанную услугу, захотел показать мне портрет дочери.

– Он у меня в Больё хранится – объяснял он. – Алекс не позволяет мне иметь отдельного чемодана, а потому я по приезде сюда купил портфель и отдал его на хранение хозяину одного маленького кафе. Там же я держу и Марусины письма.

Как опереточные заговорщики отправились мы в Больё тайком от Алекс. Тим поехал по железной дороге, я – в трамвае, и оба встретились в кафе. Улыбающийся хозяин принес нам туго набитый портфель. Маруся писала каждый день по четыре, а иногда и по восьми страниц. Тим с гордостью показал мне некоторые письма. Они были написаны крупным детским почерком с орфографическими ошибками. Но, Боже, какой нежной любовью веяло от этих безграмотных посланий!

«…Как я рада, голубчик Тимочка, что ты видишь карнавал! Ты в Петербурге так скучно живешь – надо же и тебе когда-нибудь повеселиться! Ты так всё смешно описываешь, что я хохочу и точно с тобой вместе вижу все эти забавные процессы…

…Главное, сердце свое береги, дорогой мой! Помни, что тебе вредно много ходить и утомляться. Не раздражайся словами Алекс. Она ведь больная, а больные, что дети: сами не знают, что болтают…

…Ты пишешь, что по нас очень тоскуешь и с нетерпением ждешь возвращения в Петербург; упрекаешь меня, что я, будто бы, по тебе не скучаю и домой не зову. Голубчик мой, я с тобой не расставалась ни на минуту. День и ночь ты со мной. Я вижу, как ты гуляешь, смеешься, разговариваешь… Здесь мгла и сырость, а в Ницце солнце, хороший воздух, и сердце твое укрепляется. Только бы ты был здоров, а остальное всё уладится»…

Как далека была эта горячая, преданная любовь от нелепой бешеной страсти Алекс, где на долю любимого человека доставались, одни лишь оскорбления!

Лидочка оказалась обыкновенной русской некрасивой девочкой с грустным взглядом всех бедных петербургских деток, полгода лишенных солнца. Только большие светлые глаза ее были хороши.

– Глазки-то, глазки каковы! – восторгался влюбленный отец. – Стыжусь я этих глазок! Так и кажется мне, что они меня упрекают: «К чему ты меня маленькую, слабенькую, вызвал в эту тяжелую жизнь и ничем не обеспечил?» Прежде я мечтал, что дам Лидочке блестящее образование, жениха найду или место хорошее достану. Мечтал, что Марусе на старость денег прикоплю. Но, вот, уже второй год, чувствую, что у меня с сердцем неладно. Доктора отмалчиваются, a мне ясно, что дело плохо. Главное, твердят они, спокойствие! Поменьше всяких волнений! А между тем Алекс каждый день меня сердит и раздражает.

– Отчего же вы ей не говорите, что у вас болезнь сердца?