Мои современницы

– Маруся это любит; вы ей не мешайте! – успокаивал меня дядя Илюша.

Признаться, я не обратил в этот вечер большого внимания на Марусю. Была она тогда худенькая, бледненькая, со впалой грудью, узкими плечами, жидкими волосами, гладко зачесанными назад в маленький комок, причем некрасиво выставлялись вперед ее прозрачные, слегка оттопыренные, уши. На такую девушку мужчины второй раз никогда не смотрят. Только улыбка была у ней хороша, да хороши мелкие ровные зубы, которые при этом открывались.

После чая дядя Илюша увел нас к себе в кабинет, где тотчас улегся на широкий диван, предоставляя нам разговаривать, сам слушая и ласково улыбаясь. Маруся осталась в столовой, где вместе со старой Феклой, единственной их служанкой, накрывала стол и приготовляла нам закуску.

Я ушел очарованный той душевной теплотой, что царила в крошечной квартирке Гаврюшенко. С той поры каждый раз, как Алекс криками и упреками выгоняла меня из дому, я спешил к дяде Илюше отдохнуть и успокоиться. Первое время я после чая шел со всеми в кабинет; затем стал оставаться в столовой, помогая Марусе в ее хлопотах.

Мы быстро с ней подружились. Маруся была доверчива и жизнерадостна. Она часто расспрашивала меня о службе и о семейной моей жизни. Я отмалчивался, но раз, придя к ним после особенно тяжелой сцены с Алекс, не выдержал и поведал Марусе мою грустную судьбу. Она слушала внимательно, не сводя с меня глаз. Вдруг губки ее задрожали, она закрыла лицо руками и заплакала.

– Как мне вас жаль! – сквозь слезы говорила она. – Несчастный вы человек!

Я был глубоко растроган. Так давно уж я жил в пустыне, в отчаяньи и, вот, нашелся, наконец, человек, что меня пожалел…

С этого дня мы стали с Марусей горячими друзьями и… ну, да что тут рассказывать! Человек – слаб, а природа всесильна… Маруся вскоре стала беременна. Мы были в отчаяньи, меньше всех дядя Илюша. Он не кричал, не бранил, не проклинал, а навел справки, съездил в провинцию, нашел сговорчивого священника, да и повенчался с племянницей, благо у них разные фамилии. Я, разумеется, был горячо ему благодарен. Теперь, по крайней мере, моя Лидочка – законная дочка, и никогда не придется ей стыдиться своей матери.

Так вот и живем с тех пор. С каждым годом я люблю Марусю всё сильнее и крепче и, клянусь вам, ни разу в эти шесть лет ей не изменил. Да и что бы я за человек был, если бы мою кроткую Марусеньку обидел! Ведь она в меня, как в Бога, верует. И без того я ее жизнь исковеркал…

– Но как же это Алекс, такая подозрительная и ревнивая, до сих пор не догадалась об этой связи?

– Бог нас хранит! Только этим и объяснить могу… Конечно, все меры предосторожности мною приняты. Я нанял Гаврюшенко квартиру во дворе того дома, где живет один мой сослуживец и в некотором роде начальник. Я ему кое-что объяснил; не всё конечно, но он человек добрый и меня жалеет. Утром, на службе, мы с ним перемигнемся, а вечером, во время обеда, он звонит ко мне по телефону. Говорить с ним бежит, разумеется, Алекс. Он ей и объясняет: «так и так, неотложные департаментские дела; ничего без Тимофея Иваныча сделать не могу. Пусть немедленно после обеда приезжает ко мне с бумагами на целый вечер».

Алекс знает, что приятель мой холост и сама торопит к нему ехать. Я приезжаю, оставляю у него портфель с делами, а сам по черному ходу иду через двор к Гаврюшенко…

Конечно, мне не удалось бы скрыть свою любовь, принадлежи они обе к одному кругу. Но ведь то общество высшего чиновничества, в котором вращается Алекс, и не подозревает о существовании каких-то Гаврюшенко. К тому же Маруся, бедненькая, так напугана моими рассказами об Алекс, что притаилась у себя в четвертом этаже и никуда из дому не выходит; разве по утрам погулять с Лидочкой, да и то лишь потому, что в Петербурге Алекс спит до двенадцати часов и только в три из дому выезжает.

Все мое счастье, вся радость жизни там, в скромном гнездышке, где Маруся встречает меня ласковым словом, а Лидочка – горячими поцелуями. Глядя в ее милые глазки, я почерпаю силы для того ада, что создала мне Алекс… А что если эти глазки уже закрылись? – воскликнул бедный Тим, вскакивая с места и принимаясь нервно шагать по комнате – что если Лидочка умерла? Ведь ее похоронят прежде, чем я успею приехать. Не придется мне и посмотреть на нее в последний раз, поцеловать, перекрестить в могилу… Что я здесь делаю с этой ненавистной, ненужной мне женщиной? Мое место там, возле моей бедной девочки. Лидочка всегда так наивно, по детски, жалуется мне на болезнь, и всегда-то у меня на руках ей легче делается…

В дверь постучали.

– Можно войти? – послышался веселый голос Алекс. Тим отчаянно замахал мне руками.

– Простите, я не могу вас принять – отвечала я.

– Я иду к Редферну примерять костюм. Вы тоже со мной собирались посмотреть новые модели.

– Когда-нибудь в другой раз – сегодня я занята.

– А, понимаю! Повесть пишете! Ну пишите, пишите, я вам мешать не стану. Bonne chance!

Когда шаги Алекс затихли в коридоре, Тим умоляюще зашептал: