Мои современницы

Алекс согласилась, и мы отправились кочевать по древним провинциальным отелям, которые не смотря на autobus, chauffage central, lift, electricité[241] представляют жалкие руины со своими скрипучими полами, грязными дверями, узкими коридорами, огромными превосходными кроватями и серым отвратительным café au lait[242]. Горничная в этих гостиницах полагается одна на четыре этажа и на все звонки является garçon в стоптанных туфлях, грязном переднике, болтун и резонёр, который убирает комнаты, чистит сапоги, выносит сундуки, подает кофе, а вечером одевает фрак и идет служить в ресторан, то есть один исполняет ту огромную службу, которая в других странах разделена на целый штат прислуги. Впрочем, это не мешает ему ухаживать в промежутках за горничной, прочесть радикальную газету и выбранить «се sale gouvernement[243]».

Мы начали экскурсию с Арля, «Галльского Рима», как его называли в древности. Действительно, когда в тихое, свежее апрельское утро мы вышли бродить по городу, на меня повеяло Римом. Те же узкие улицы, посреди которых ходили арлезиянцы, избегая тротуаров; те же пьяццы, залитые солнцем, украшенные обелиском или фонтаном; те же древние соборы с поэтическим забытым монастырским двориком; те же развалины и арены.

И всё же то был не Рим. Не было грязных улиц и жалких лохмотьев на жестикулирующих людях. Не было наглых чичероне и продавцов cartes postales[244], готовых отравить жизнь всякому форестьеру. Не было скверных мальчишек, злобно требующих от вас «due soldi» за неизвестно какую услугу.

Все было чинно и благообразно в тихом Арле. По чистым улицам с быстрыми ручейками неслышно скользили арлезьянки в черных шалях, в белых кисейных чепчиках, обшитых широкой бархатной лентой, с гордым правильным профилем, наследованным от греческих прадедов, что основали когда-то Арль. Аккуратно одетые мальчики в черных блузах с голыми ногами чинно играли на площадях. Жители при встрече вежливо обменивались приветствиями, в которых «Monsieur» и «Madame» повторялись чуть не при каждом слове. Хороший, честный, трудолюбивый, воспитанный народ, имевший право провозгласить республику. Ему не надо двора, не надо аристократии, ибо сам народ уже сделался аристократом.

Когда вечером мы вернулись в гостиницу на крошечную площадь du Forum, которая по прежнему служит центром всего города, и сели пить кофе на открытом воздухе, поглядывая на детей, резвившихся под только что распустившимися тополями, грусть охватила нас. Хорошенький, тихий, поэтичный Арль показался нам кладбищем. Когда-то шумный блестящий город почему-то был забыт, оставлен и мирно, не развиваясь и не расширяясь, доживает свой век…

Совсем другое впечатление производит следующая за Арлем римская колония – Ним. Торговый деятельный город, он быстро растет и хорошеет, украшая свои площади мраморными статуями знаменитых «нимцев», начиная с римского императора Антонина и кончая Альфонсом Доде.

Резким контрастом с широкими улицами, электрическим освещением и трамваями кажутся арены и знаменитый Maison Carrée[245] – великолепно сохранившийся античный храм. Вообще римские памятники сохранились во Франции лучше, чем в Италии. Аккуратнее ли с ним обращались или тщательнее ремонтировали, только они производят несравненно полнее впечатление, чем римские руины, где больше приходится догадываться, чем видеть.

Арены в Ниме настолько хороши, что в них по праздникам происходит бой быков. Узнав, что провансальские Capéa[246] не смертельны, Алекс захотела их посмотреть, и мы отправились в первое же воскресенье.

Огромный цирк был переполнен народом. Сверху донизу гудела тысячная толпа, среди которой красными и синими пятнами выделялись солдаты.

– Чем не древний Рим! – смеялась я. – В первых местах dignitaires[247] – красивые южные французы с женами и детьми. Во вторых – chevaliers[248] – нынешние смешные и неуклюжие pioupious. В третьих – plébéiens[249] – грязные рабочие, что забрались на самый верх и, весело смеясь, ждут начала представления. Вот только для четвертых мест – esclaves[250], не находится соответствующего класса в современном обществе. С рабами мы, слава, Богу покончили.

Оркестр заиграл бессмертную Кармен, и на арене появилась «Кадриль» молодого французского тореадора Vaillant в своих золоченых испанских костюмах. Подойдя к ложе распорядителей, они раскланялись с публикой и, эффектно сбросив золоченые шапочки и плащи, заняли свои места.

Быков не убивали. «On les travaillait»[251], по курьезному французскому выражению, т. е. всячески дразнили быка, ловко отбегая и перепрыгивая через него. Первый бык был добродушнейшим и простодушнейшим существом, наивно мычал, махая головой, и решительно не понимал, чего от него хотят. Он, впрочем, добросовестно бросался на все красные плащи, которые перед ним расстилали, Как известно, красный плащ – традиционный враг всего бычачьего племени, и ненависть к нему передается от отца к сыну. Он жалобно замычал, когда тореадор ловко воткнул два бандерильос[252] в его спину.