Мои современницы

Matinée началось драматическим спектаклем. На небольшую сцену, отделенную от публики растениями, вышел лысый поэт и прочел длинное вступление к пьесе. Действие происходило где-то в Испании, во время финикийцев, мавров или диких ацдеков[282]. Следовало описание исторических событий с подробным обозначением годов и месяцев, императоров и королей, царствовавших в то время во всей остальной Европе. Чтение длилось, по крайней мере, полчаса, и я начала думать, что могу смело держать экзамен по испанской истории.

Поэт кончил. На сцену вышли два любителя и любительница в роскошных восточных одеждах и принялись оскорблять друг друга на самом изысканном французском языке. Затем схватились они за мечи, и не прошло десяти минут, как оба героя лежали убитыми в разных углах сцены, а героиня с отчаянья ушла в монастырь.

– Стоило читать длинное вступление для такой короткой сцены! – смеялись зрители.

После спектакля наступила очередь молодых поэтесс, давно уже сидевших в ожидании, нервно сжимая в руках манускрипты. Порывисто вставали они по знаку хозяйки и спешили на сцену. Декламация поэтесс поражала несоответствием сюжета с пылкостью изложения. Речь шла, например, о том, как дама, сорвав розу, нашла в ней червяка. Об этом печальном событии поэтесса рассказывала нам с такою страстью, с такими трагическими жестами, с таким рыданием в голосе, как если бы дело шло о матери, потерявшей единственного своего сына.

Вообще французская декламация прескучная: монотонная, однообразная, с классическим повышением и понижением голоса, с завыванием и подчеркиванием рифмы. Меня она всегда усыпляет; но так как декламируют обыкновенно не великих поэтов, а стихи кузины или подруги хозяйки дома, то оно, пожалуй, и к лучшему…

В большой зале было нестерпимо душно. По прекрасному обычаю старинных французских особняков «отель» был выстроен entre cour et jardin[283] – подальше от уличного шума, поближе к зелени. В зеркальные окна гостиной виднелись изумрудные лужайки и красивые клумбы цветов. Стоял жаркий июньский день, а окна были наглухо заперты. Кто-то из гостей робко попросил открыть балкон. Хозяйка поморщилась и отдала приказание слуге. Дрессированный лакей чуть-чуть приотворил балконную дверь, и в щелочку полился аромат свежих роз. Мы, иностранцы, сладостно вздохнули… Но старички-французы поспешили закрыть рукою уши, сердито оглядываясь на балкон; дамы заботливо кутались в боа.

– Закройте дверь! – приказала слуге хозяйка. – II у a un courant d’air terrible![284]

Эту боязнь сквозняков, ненависть к свежему воздуху, вы встретите повсюду во Франции. Я убеждена, что даже наше русское пристрастие к затхлым квартирам привито нам француженками-гувернантками, под влиянием которых воспитывалось почти два столетия русское общество.

Возле меня с начала представления сидела молодая красивая девушка. Одета она была с парижским шиком, но и платье и шляпа ее были, видимо, сделаны дома. Красавица, также как и большинство приглашенных гостей, молчала, угрюмо смотря на соседей. Находя подобное отношение к своему ближнему и смешным и глубоко нехристианским, я с ней заговорила. Это нарушение этикета видимо очень не понравилось моей соседке: она отвечала холодно, «да», «нет», но мало-помалу разговорилась и, как часто бывает с юными существами, поведала мне свою жизнь и свое горе.

Оказалась она поэтессой. «Я пишу стихи с десяти лет», – с жаром рассказывала она. Талант был очевидно настоящий, но второго ранга, как у Алекс, слишком слабый, чтобы выдвинуться без посторонней помощи, а дар сильный, и, как все истинные таланты, проявившиеся уже в детстве.

«Стихи дают мне такое наслаждение, такую радость!», горячо говорила молодая девушка. Кажется чего бы лучше? Но тут-то и начинаются страдание юной поэтессы.

Она принадлежала к военной среде. «Dans notre famille on est ofcifier de père en fils! – с гордостью рассказывала поэтесса. – Ce n’est pas un métier lucratif, mais nous l’aimons et nous n’en voulons point d’autre![285]»

Военное сословие – одно из самых порядочных во Франции. Оно не преклонилось перед денежным мешком и сохранило старые французские идеалы благородства и чести. Возможно, что именно вследствие этого офицеры находятся в подозрении у остальной нации, ревниво чувствующей их душевное превосходство. За офицерами шпионят, обвиняют их в верности церкви; они, действительно, религиозны и верны старым традициям страны.

Пока девочка писала свои первые наивные опыты, вся семья ее поощряла и на нее любовалась. Но маленькая поэтесса выросла, и, видя, что прежние игрушки переходят в серьезное дело, семья призадумалась.

«Что ты делаешь, несчастная? – говорил ей отец, узнав, что дочь печатает первый том своих стихотворений. – Ты готовишь себе одинокую старость: ни один человек не захочет на тебе жениться!»