Мои современницы

– У адвоката не может быть мигреней! – внушительно сказал Jackelard. – Как священник, как доктор, он должен быть всегда к услугам своего клиента… Вы, по-видимому, не совсем отдаете себе отчет в той деятельности, к которой готовитесь. Одно из двух: или делайтесь адвокатом или оставайтесь прежней слабой женщиной с мигренями, слезами и капризами. В салонах вы найдете достаточно любителей подобных нежных фей. Мы, мужчины, никогда слабым женщинам в своей помощи не отказывали, никогда на путь общественной работы их не толкали. Напротив, удерживали всеми силами, считая, что женщины для нее не годятся. Вы сами ее захотели. Вы уверяете нас, что выросли и желаете стать нашими сотрудниками. В добрый час! Мы готовы вам верить, но докажите это нам на деле! Как вы нас, мужчин, ни браните, как ни презирайте, а всё ж наш мужской идеал был всегда выше вашего. Для вас, женщин, существовало, лишь, личное счастье, или же счастье вашего мужа и ваших детей; для нас же счастье всего человечества, всемирное торжество добра и справедливости… Поднимитесь же до наших идеалов! Посмотрите на свою адвокатскую деятельность повыше, поблагороднее. Помните, вы удивились, услышав в первый раз, как адвокат, защищая подсудимого, говорит: «nous demandons, nous réclamons[298]», то есть сливая свои интересы с его интересами. В этих словах заключается глубокий смысл: раз вы взялись за защиту подсудимого, все ваши личные горести, болезни, тревоги должны отойти на второй план.

– Всё это, конечно, справедливо, и, поверьте, cher maître, никакая болезнь не в силах помешать мне отдаться всей душой интересам моего клиента. Но, ведь, сегодня дело идет, лишь, о репетиции…

– Не всё ли это равно? Для адвоката интересен не самый клиент, а его обида, от которой страдает не один он, а и все прочие люди в его положении… Вы слишком умны, chère madame, чтобы этого не понять! – говорил maître Jackelard, поднимаясь уходить. – В предстоящем испытании затронуто мое самолюбие, и вы наверно не захотите изменить в такую минуту вашему старому учителю и преданному другу? – добавил он, целуя руку Алекс.

XIX

– Только бы Jackelard не заставил меня сегодня защищать! – говорила Алекс, когда мы после раннего обеда ехали в Palais de Justice. – У меня в голове ни одной мысли не осталось. Я вся разбита… Мне, разумеется, безразлично, если я провалюсь на этом экзамене. После письма Тима вся моя жизнь, все эти адвокатские занятия кажутся мне игрушками… Жаль только обидеть старика: он так к сердцу принимает наши наивные упражнения в красноречии.

А вы вспомните стихи Пушкина! – шутила я, стараясь ободрить Алекс:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

– Вы можете быть вялы, больны, ни к чему не способны, милая Алекс, но если только вы не ремесленник, а талант, то в нужное время вдохновение осенит вас, и вы вспомните всё то, что следует сказать. Часто придется вам говорить против ваших же убеждений. Кончив речь, вы с удивлением станете себя спрашивать, как могли прийти вам на ум столь непохожие на вас мысли, пока, наконец, не догадаетесь, что в минуту вдохновения в вас говорит ваш гений, который несравненно вас умнее и дальновиднее…

В огромной Salle des Pas Perdus, столь оживленной и шумной по утрам, царила гробовая тишина. Тусклый фонарь у входной двери слабо освещал входивших людей. Шаги их на миг гулко раздавались по зале и замирали у входа в parlotte. В ней было жарко и шумно. Яркие электрические лампы резали глаз, освещая деревянные скамьи и пыльные столы. Группа собравшейся молодежи оживленно болтала и смеялась. Народу, к моему удивлению, пришло более обыкновенного. В Париже летом так скучно, что люди рады всякому развлечению… Известие о пари, которое держал maître Jaekelard со своими коллегами, взволновало Латинский квартал. Будущие адвокатки явились в полном составе и привели подруг, учащихся на других курсах. Все они бросали негодующие взоры на учеников, осмелившихся сомневаться в женском гении. Те отвечали насмешливыми взглядами и шутками.

Мы прошли в первый ряд. Алекс опустилась на скамью, ничего не слыша, никого не замечая, устремив взор в пространство, вся погрузившись в свои горькие думы… Jaekelard к нам не подходил. Он сидел возле кафедры и оживленно говорил с окружавшими его профессорами и адвокатами.

Раздался звонок. Публика поспешно заняла места. Председатель parlotte взошел на кафедру. То был молодой, красивый француз, насмешливый и веселый.