Мои современницы

Ирине начало казаться, что старый средневековый город околдовал ее. Много раз, выходя из дому, давала она себе слово поехать в какой-нибудь музей или картинную галерею, но какая-то сила влекла ее в эти мрачные улицы с их смрадом, грязью и угаром от жаровней, на которых тут же, на открытом воздухе, римские бедняки готовили свой незатейливый обед. Быть может, Ирина чувствовала что-то общее между этими печальными кварталами и своей безотрадной жизнью.

Особенно влек ее к себе один угрюмый палаццо по соседству с Гетто, в самом мрачном и грязном месте. Страшное дело совершилось когда-то в этом дворце. Владелец его, знатный Ченчи, развратный старик, влюбился в собственную дочь от первого брака, Беатриче, и преследовал ее своей позорной любовью. Вся семья восстала против безумного старика и, под влиянием братьев и мачехи, дочь отравила отца.

Преступление открылось, Беатриче заключили в тюрьму, где она во всем созналась и была казнена[71].

Ирина услыхала, что в палаццо Барберини хранится знаменитый портрет Беатриче Ченчи, работы Гуидо Рени и поехала его посмотреть. Она ждала царственную красавицу, а, вместо нее увидела девочку, почти ребенка, столь ранней весны, что вряд ли любовь и страсть могли быть ей понятны. Художник изобразил ее в тюрьме, в белом платье и уборе арестантки. Ее щеки осунулись от бессонных ночей, прелестные глазки покраснели от слез, пухлые алые губки распухли, как распухают они у маленьких детей, когда те долго плачут.

Все ее трогательное личико так ясно говорило: «Да, я – преступница! Все говорят мне, что я должна смертью искупить свое преступление, уйти в холодную могилу из этого мира, столь мною любимого, от ясного солнышка, от птичек, от цветов. Что же делать! Я не в силах противиться! Но вы, которые будете жить вместо меня, не проклинайте бедную Беатриче! Любите, жалейте ее!»

Ирина плакала, глядя на эту замученную девочку и прятала лицо в вуаль, чтобы никто не видел ее волнения. Другие посетительницы палаццо Барберини тоже плакали и тоже стыдились своих слез. «Ты отомщена, маленькая Беатриче! – думала Ирина, – тысячи людей оплакивают твою злую судьбу и проклинают твоих палачей!»

Скоро Ирина стала известна в своем пансионе, как туристка, которая третий месяц живет в Риме, а Форума еще не видала. Англичанки, глубоко этим возмущенные, уговорили, умолили, почти насильно повезли туда Ирину. С того дня очарование средневекового города потеряло над нею силу, и она вся ушла в античный мир.

Стояли теплые солнечные дни. Колоссальные стены бывших дворцов и храмов, выстроенные, казалось, для великанов, ярко рисовались на голубом небе. Тишина была невозмутимая. Римский сезон еще не начался. Толпы англичан не спустились еще с высоты швейцарских гор и не приплыли из Египта. Ирина чувствовала себя как дома среди руин. Целыми днями бродила она по Форуму и Палатину, стараясь восстановить прежнюю жизнь, когда все эти развалины сверкали на солнце мраморными стенами; когда те огромные боги, что стоят теперь в музеях Ватикана, возвышались на своих пьедесталах, а толпа, увенчанная цветами, поклонялась им, приносила жертвы, курила фимиам. Какая-то была красивая, веселая, торжествующая жизнь! Почему она кончилась? Что могло погнать этих людей прочь с веселых холмов, вниз на нездоровые берега Тибра, в грязные темные переулки? И отчего теперь люди вновь уходят из этих переулков на горы, на солнце, на новую, более здоровую, жизнь?

И в первый раз пришла Ирине мысль, что мир, как и всякий человек, должен постепенно переходить все периоды жизни. Сначала ранние годы, первые неуверенные шаги, память столь слабая, что не может вспомнить даже вчерашнего дня. Затем после пятилетнего возраста веселое радостное детство, белые одежды, венки на головах, что так любят плести летом маленькие дети. Куклы, необходимые в этом возрасте, вылепленные из глины, камня, дерева, сначала примитивные и аляповатые, как у египтян, потом всё искуснее, достигающие своего апогея у греков. И как дети, слепив себе куклу, тотчас принимают ее всерьез, одаряют разными свойствами, так и древние греки и римляне ставят сделанных ими богов на пьедестал и называют их грозным Юпитером, страстной Венерой, плутишкой Амуром, мудрой Минервой, злыми Фуриями.

Они пляшут вокруг своих богов в беспечном веселии детства, они любят пышные процессии, пиры, бега колесниц, смертный бой гладиаторов, на который смотрят со смехом, ибо жалость им, как и всем детям, непонятна.

Но, вот, наступает отроческий возраст, и в детях просыпаются другие требования. Игры, веселье не интересуют их более. Они задумываются, бледнеют, худеют; им нужны страдания и слезы. Ирина припоминала, как семилетней девочкой вдруг захотела поститься все семь недель великого поста. Худенькая, бледненькая, она страшно ослабела и всё же, с неизвестно откуда появившейся силой, выдержала пост до конца.