Мои современницы

Лишь одни пьяццы с их восхитительными фонтанами освещали и радовали эти мрачные кварталы. Здесь лучше всего можно было наблюдать римскую толпу, неприглядную, лишенную своих живописных национальных костюмов, но столь своеобразную, столь интересную!

Вот женщина, простоволосая, в одном платье, несмотря на холодный зимний день, присела у фонтана с ребенком на руках, черпая из раковины воду и совершая на открытом воздухе туалет своего бамбино. Напротив нее, на пороге чужого дома, отдыхает молодой столяр, поставив посреди улицы новый стол, что нес заказчику, и им загородив всем дорогу. Его нахмуренное, розовое, запачканное лицо так ясно говорит: «Эх, прошли хорошие времена! Где те бандиты, что скрывались в развалинах римской Кампаньи[65] и всегда с радостью принимали таких молодцов, как я, любящих веселую беззаботную жизнь и не чувствующих призвания к тяжелому труду!»

Его собратья по духу, веселые, молодые, здоровые лентяи шатались тут же по пьяцце с ящиком дрянных мозаичных украшений, ласково улыбаясь проходящим англичанкам и назойливо им предлагая: «Des mosaïques, madame! Très jolies et pas chères!»[66]

Вот проезжий веттурино[67] характерным наивным жестом поднял палец вверх и, пристально смотря на форестьера[68], дает ему этим понять, что готов вести его на край света. Прислонившись к колонне, стоит язва современного Рима – пожилой гид с лицом благородного отца, которому не повезло в жизни. Он весь укутан пестрым вязанным шарфом и, держа в руке массивную трость, поджидает возле исторического памятника свою жертву – наивного туриста. Мрачно смотрит он на толпу мальчишек, что с криком выбежали из соседнего переулка. Они якобы продают газеты; на самом же деле вечно дерутся, валяются в пыли, разбросав и запачкав только что вышедшие номера журналов. Их палкой разгоняет высокий сутуловатый старик, живописно задрапированный в широчайше серый суконный плащ с меховым воротником, содранным на память с верного барбоса, на днях скончавшегося в глубокой старости. Его неутешный хозяин идет на «festa»[69], на одну из торжественных кардинальских обеден, что совершаются почти ежедневно в той или другой из бесчисленных римских церквей. Из уважения к Святой, память которой он шел праздновать, старик заложил за свое грязнейшее, со дня рождения не мытое, ухо пучок красной гвоздики.

Но, вот, на пьяцце появляются бродячие музыканты. Один играет на трубе, другой на скрипке, третий, в изломанном цилиндре и порыжевшем пальто, поет шансонетки, жестикулирует и танцует. Мигом собирается вокруг толпа. В открытых окнах, отстраняя рукой вывешенные для просушки лохмотья, появляются черноволосые, черноглазые синьоры. Все хохочут, все кричат, все довольны. Это всё та же древне-римская толпа, живущая больше на улице, чем дома, и жадная до всяких зрелищ. Устройте завтра в Колизее бой гладиаторов, и они все туда побегут и столь же страстно станут аплодировать победителю, как аплодировали когда-то их предки.

Иногда на этих пьяццах устраиваются антикварные рынки.

В деревянных, наскоро сколоченных, лавках продаются старые рясы священников, подрясники, куски старых материй, вышивок, кружев, старинные броши, браслеты, веера, подсвечники в виде античных ламп, книги в пожелтевшем пергаменте, картины и статуэтки. Всё это раскупается нарасхват американками и англичанками, причем хитрые римляне их безбожно обманывают.

Раз, как-то, Ирина приценилась к куску пожелтевших кружев, да и не рада была. Продавец спросил сто лир и дважды обошел за Ириной всю пьяццу, постепенно понижая цену и подробно рассказывая ей все те печальные обстоятельства, которые заставляют его расстаться с кружевами.

«Он получил их в подарок от маркизы Абракадабра-Абракадабрини. Синьоре несомненно известен этот высоко аристократический дом? Его "мамма" была кормилицей маркезины, а он – Беппо, ее молочный брат. Этими драгоценными кружевами он надеялся поправить свои дела, но нищета, синьора, нищета – с пафосом говорил он, колотя себя в грудь – заставляет его расстаться с последней своей надеждой».

Он рад, по крайней мере, что эта фамильная драгоценность достанется столь симпатичной синьоре… «Осторожнее!» – заревел он, хватаясь за вожжи наезжавшего на них веттурино, – «Он счастлив, что мог оказать синьоре две услуги: во-первых, только что спас ее от смерти, так как веттурино наверно бы ее задавил; а во-вторых, продаст ей теперь за бесценок кружева, в которых синьора будет хороша, как королева!»

Наконец, спустил он цену со ста до двадцати лир. Ирина заплатила их, чтобы отделаться от своего назойливого спутника, хотя не только потеряла интерес к кружевам, но даже успела их возненавидеть. Вернувшись домой, она показала покупку хозяину своего пансиона. Тот жалостливо покачал головой, повертел пальцем перед носом, пощелкал языком и объявил, что «la pauvre signorina a été volée comme dans un bois[70]».