Мои современницы

Бедный Гжатский изнывал, живя в Риме. Человек энергичный и деятельный, вечно занятой и своими и чужими делами, он теперь пропадал от безделья. Римские музеи и памятники ничего не говорили его сердцу. У него не было достаточно воображенья, чтобы населить их призраками былого, как то делала Ирина. Он попробовал было изучать Рим с Бедекером в руках, но скоро бросил это занятое, до того все церкви, руины и галереи показались ему однообразными.

– Кто видел одну – тот видел их всех, – откровенно признавался он знакомым.

Гжатский увлекся было охотой на лисиц, но в первый же раз попал под проливной дождь и так сильно простудился, что испуганный доктор запретил ему дальнейшие скачки под страхом скоротечной чахотки.

Целыми днями грустно скитался бедняга по Риму, всё браня, всё ненавидя, с отвращением наблюдая чуждый ему южный город. Раздражал его климат с вечным жарким удушливым сирокко, раздражала южная сухая растительность. Часто, сидя в саду виллы Боргезе, он закрывал глаза и представлял себе русскую зиму, снег на полях, сверкающий под голубым небом, румяное солнце, дымок из деревенской избы, скрип шагов по замерзшей дороге, морозный бодрящий воздух… Он открывал глаза и с досадой смотрел на широкие римские сосны, пыльную траву и кустарники.

– Что это за странное время года? – капризничал Гжатский, – не осень, потому что нет желтых листьев; не зима, потому что не холодно, не лето, потому что не жарко и не весна, потому что нет в воздухе чего-то живительного и возрождающего. Какое-то пятое время года, римское, дикое и бессмысленное!

Враждебно смотрел он на толпу гуляющих, и все они казались ему ряжеными. Вот идут черненькие итальянки в модных узких платьях, закутанные по горло в огромный меховой шарф, выставляя при этом из под короткой юбки ножки, обутые, как на бал, в ажурные шелковые чулки и нарядные открытые туфельки. Вот ведут на прогулку бэби в летнем пикейном пальто, пикейной шляпе и с огромным меховым воротником белой козы. А вот уже совсем дикие костюмы: два мальчика и девочка в одних матросках с голыми ногами и голыми шеями. При этом у девочки в руках огромная муфта, а у мальчиков котиковые шапки!

– Они слыхали, что зимой следует носить меха, но не знают, как это делается, а потому и вырядились шутами, – сердился Гжатский.

Тоска его переходила в отчаянье. Он собирался уже рискнуть здоровьем и вернуться в Россию, как вдруг встреча с Ириной дала новое направление его мыслям. Он без труда уверил себя, что Ирина – жертва иезуитов, что бедную девушку обманывают и что его обязанность, как соотечественника, прийти к ней на помощь и спасти ее. Со всей накопившейся в нем за это время энергией бросился он в борьбу с Père Etienne. Несмотря на просьбы Ирины, Гжатский наотрез отказался с ним знакомиться и называл его «католическим пройдохой». Он очень сердился, видя, как упорно отстаивала Ирина свою дружбу с Père Etienne, и пускал в ход всё свое красноречие, чтобы разочаровать Ирину в монастырской жизни.

– И что это за манера у всех монахов, – горячился Гжатский, – брать себе Христа в плен и уверять, что Его только в их церквах, да монастырях можно найти. Лгут они, отцы-пустынники! Не спорю, может быть в первые века христианства монастыри действительно представляли христианские оазисы среди языческой пустыни. Но то время давно прошло. Давно уже Христос ушел из монастырей и живет среди нас, в нашей науке, литературе, законодательстве. Пусть мы все ссоримся, пусть упрекаем друг друга в измене и предательстве, а всё же мы все идем вперед по христианскому пути. Каждый раз, что мы освобождаем рабов в Америке или крепостных в России, отменяем пытки и телесные наказания, провозглашаем свободу и братство, мы Христу служим, и Христос – среди нас. Пусть кричат, что христианство колеблется, отживает, должно дать дорогу иной религии. Смешно мне слушать эти дикие речи! Христианство – вечно, ибо Христос ничего необычайного не возвестил, а сказал лишь ясно и просто ту правду, что каждый человек смутно чувствует в сердце своем. Исчезнет не христианство, а лишь старые формы его. Христианство же из области мечтаний и легенд переходит мало-помалу в действительную жизнь, пока не воцарится окончательно на земле.

А монастыри ваши ни что иное, как опустевшие улья, из которых давно уже вылетел рой, и монахи – те ленивые пчелы, что сонно бродят и медленно умирают на старом месте. Неужели же и вы с вашим умом и сердцем хотите окончить жизнь среди этих заснувших, никому ненужных людей?

Ирина слушала в смущении. Оба они, и Père Etienne, и Гжатский, так страстно верили, так горячо убеждали. На чьей же стороне была правда?