Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Когда Уле вернулся из Норвегии, они с женой пригласили меня в гости. Жили они в малюсенькой и очень английской квартирке. Уле остался таким, каким я его запомнил, добрым до самоотверженности и при этом очень деятельным. Он по-прежнему учился, но ни единого экзамена так и не сдал, его сковывал страх: сколь бы блестяще он ни знал предмет, сколь бы ни был способен, он все равно не мог заставить себя войти в экзаменационную аудиторию. Мы обошли букинистические магазины, Уле больше всего любил Сэмюэла Джонсона, даже переводил его немного, так просто, для себя, и еще Босуэлла, и Беккета, как и пятью годами раньше.

Мне Уле очень нравился. Впрочем, это не оправдывало моего пребывания в Англии. Я приехал сюда писать. Вот только что? Порой я по пять дней ни с кем не разговаривал. Все было чужим – дома, люди, магазины, пейзаж; никто не нуждался во мне, не заботился обо мне – и замечательно, к этому я и стремился: бродить по улицам и смотреть, смотреть по сторонам, чтобы никто не смотрел на меня в ответ.

Но чего ради? И по какому праву? Что толку смотреть, если не способен написать о том, что видишь? Что толку чувствовать, когда не можешь написать о собственных чувствах?

Несколько раз мы с Уле напивались, когда паб закрывался, он обычно шел домой, а мне не хотелось, поэтому Уле отводил меня в ночной клуб, прощался и уходил, а я продолжал пить в одиночестве, ни говоря ни с единой живой душой. Часа в четыре утра я плелся домой и засыпал. Спал весь следующий день, исполненный отчаяния, слушал по BBC поп-музыку, читал все крупные газеты, на это уходил целый день, а после я снова ложился спать.

На каждом углу играл дебютный сингл Supergrass, я его купил. В Норидж приехал Elastica, я напился и в одиночку пошел на их концерт. На полученные из Норвегии деньги я покупал поношенные спортивные куртки, сшитые в семидесятых, обувь, джинсы, пластинки и книги. Я ездил на утреннем автобусе в Лондон, бродил в окрестностях Тоттенхэм-Корт-роуд, а вечером возвращался домой.

Я прожил так два с половиной месяца, потом ко мне приехала Тонья. Мы отправились в Лондон, купили билеты до Йоханнесбурга и Мапуто и вместе вернулись на самолете в Берген.

В Африке я спросил, хочет ли она за меня замуж.

Она ответила, что да, хочет.

* * *

Мы вернулись в Берген, переехали в новую квартиру, и я понял, что так продолжаться не может. Через несколько месяцев мы поженимся, и я не допущу, чтобы Тонья вышла замуж за придурка, который вообразил себя писателем, а на самом деле просто тратит впустую собственную жизнь; Тонья слишком дорога мне, поэтому я закупился книгами по истории искусства, взял недостающие в библиотеке и засел за учебу.

Туре учился на втором курсе и писал о Прусте, он рассказал, как ему позвонил один редактор из Осло, он прочел рецензии Туре в «Моргенбладет» и предложил отбирать книги и для них тоже. Туре согласился. И признался, что сам тоже пишет, и тут редактор, по имени Гейр Гулликсен, спросил, нельзя ли что-нибудь из этого почитать.

Но я-то ведь тоже пишу в «Моргенбладет». И вообще, это я привел туда Туре. Тогда почему этот Гейр Гулликсен позвонил не мне?

Впрочем, у меня тоже начались подвижки. Мне прислали приглашение опубликоваться в сборнике. В Академии писательского мастерства намечался юбилей, и они просили всех бывших студентов принять участие. Я отправил «Зум». Никакого конкурса они не проводили, сборник предназначался для студентов, и отказа я не ожидал. А зря. Мой рассказ их не устроил.

Остальные отказы я воспринимал спокойно, ни один из них меня не удивил. А этот прямо раздавил. Я не мог прийти в себя несколько недель и в конце концов принял окончательное решение бросить писать. Это просто-напросто унизительно. Мне двадцать шесть, я скоро женюсь, нельзя и дальше жить мечтой.

Через неделю-другую я зашел к Туре, мы с ним собирались на Верфь, на репетицию нашей новой группы. Она состояла из Ханса и Кнута Улава из «Кафкаварки», Туре и меня. Мы назывались «Лемминги», в честь Туре, коротко стриженного и обладающего неукротимой энергией.

Мы с ним шагали вниз, в центр. Было начало марта, час дня, и подсохшие улицы наполнял тот бледный и нежный весенний свет, что незаметно сменил собой бесконечную череду сумрачных и сырых зимних дней.

Туре взглянул на меня.

– У меня хорошие новости, – объявил он.

– Это какие? – Я заподозрил худшее.

– Мою рукопись приняли. Осенью ее опубликуют!

– Да ты что? Туре, это же потрясающе, – сказал я.

Силы покинули меня. Весь черный изнутри, я шагал с ним рядом. Какая же это несправедливость. Какая долбаная несправедливость. Почему у него, человека на четыре года младше меня, есть талант, а у меня нет? С тем, что талант есть у Эспена, я давно смирился, что его опубликуют, неудивительно, так и должно быть. Но неужто у Туре тоже есть талант? У такого молодого?

Блин.

Туре сиял как медный грош.

– «Это надо печатать» – Гейр Гулликсен так и сказал. Я всю ночь названия придумывал. Вот список. Не посмотришь? – Он вытащил из внутреннего кармана сложенный листок и протянул его мне. Не останавливаясь, я пробежался по нему глазами.