Моя дорогая Ада

– Значит, ты и в Бога не веришь.

– Не знаю, верю я или нет, люди всегда во что-нибудь верят, правда? И неважно, как это называть.

– Но ведь нельзя быть иудейкой и не верить в Бога.

– Нет? – переспросила она и решительно запрокинула голову. – Так было бы даже лучше.

Эта вспышка упрямства напомнила мне мать.

– А ты?

– Не знаю.

– Видишь.

– Но я не иудейка, я католичка… теперь это уже неважно, а тогда, в Буэнос-Айресе, было важно принадлежать…

– Ты иудейка, mon petit, и совершенно неважно, как часто и где тебя крестили. Это не считается, из нашего клуба выхода нет. Членство нельзя ни отозвать, ни вернуть, и твоя набожность не играет никакой роли.

– Но ведь моя мать иудейка только наполовину.

– Наполовину? Разве это возможно? Мы же не яблоки, которые можно разрезать пополам и сравнить, скажем, с грушами. Мы цельные, понимаешь? Иудейка наполовину. Это придумали нацисты. – Она покачала головой. – Придурки. Она правда так сказала?

Я кивнула. Лола покачала головой.

– Вы все перепутали. Неудивительно, ведь Иза слишком рано уехала от твоей матери. Я не понимала этого тогда и не очень понимаю до сих пор. Возможно, поэтому у меня и нет детей – я бы точно не смогла их оставить. Знаешь что? На следующей неделе мы приглашены на бар-мицву. Сыну Катиного племянника исполняется тринадцать. Ты когда-нибудь была на бар-мицве?

Я покачала головой.

– Значит, самое время. Пора принять твою иудейскую сторону, mon petit. Но мы что-то заболтались. Сейчас придет первая клиентка, а я совершенно не подготовилась.

Она стояла неподвижно и смотрела в пустоту.

– Что?

– Вспоминаю своего старого отца. Хорошо, что он всего этого не увидел. Умер прежде, чем рухнул мир. – Она взяла себя в руки и рассмеялась. – Если бы он узнал, что Жан из другой команды, перевернулся бы сейчас в гробу, а ведь они были такой красивой парой. Изе следовало остаться с ним, гомосексуалы часто становятся самыми лучшими мужьями.

– Почему?

– С одной стороны, они лучше нас понимают, с другой – мы лучшее прикрытие для их грехов.

– Грехов?

– Да, mon petit, понимаю: сегодня молодежь относится ко всему иначе. Главное, при всем вашем понимании не теряйте почву под ногами.

– Но ужасно же, когда людей сажают в тюрьму за сексуальную ориентацию.

– Конечно ужасно, просто чудовищно, но порой унификация бывает еще беспощаднее. Половина моих друзей – геи.

– Правда?

– Обычные мужчины воспринимают моду скорее как возможность купить расположение женщины дорогими подарками или, что еще хуже, вынудить ее на уступки. Завуалированная форма проституции. Не имею ничего против торговли телом, но ненавижу любое лицемерие, все имеет свою цену, благодарности нет ни в одном брачном контракте. У меня причин жаловаться нет, будь мужчины другими, мне бы пришлось закрыть магазин. Тем не менее я радуюсь, когда клиентки приходят без сопровождения. Помимо воображения, мода требует прежде всего терпения и сочувствия, а эти качества редко встречаются у обычных мужчин.

Видимо, я смотрела на нее с изумлением, потому что она снисходительно погладила меня по голове.

– О чем с тобой говорит мать?

– Не знаю.

– Не знаешь? Как так? А отец?

Я смущенно вжала голову в плечи. Лола посмотрела мне в глаза.

– Я видела его лишь однажды. Маленького Отто. Как говорят у вас в Берлине? Маленький, да удаленький?

Мы рассмеялись.

– Селестина – она тогда была нашей горничной, уникальное существо, просто необыкновенное – открыла ему дверь, а он стоит в мундире вермахта, широко расставив ноги. Только представь. Разгар войны, и немецкий солдат в еврейском доме. Думаю, бедняжка не знала, свалиться ли в обморок, или захлопнуть дверь прямо у него перед носом.

– А потом?

– Она его впустила. У нас открытый дом. Но поверь, ей пришлось нелегко. Нацист, сказала она. До сих пор помню. Она в шоке. Наверное, испугалась. Пришлось объяснить ей, что он точно не нацист, но к тому моменту он давно уехал и, наверное, лечил раненых товарищей в каком-нибудь полевом лагере.

– Каким он тогда был?

– А ты не видела фотографий?

Я покачала головой.

– Только юношеское фото школьных времен, еще с волосами на голове.

Лола рассмеялась.

– Красавцем он не был и чуть маловат ростом. Но я редко встречаю такую энергетику. Его пронизывала сила воли, но при этом удивительная чувствительность. Мягкий взгляд, да, я помню его мягкий взгляд.

Я провела день в Люксембургском саду, наблюдая за пожилыми дамами с собачками на поводках, столь аккуратно постриженными, как и хозяйки. Я гуляла по улочкам Латинского квартала. На одном из фасадов было написано густой белой краской: «Под булыжниками мостовой – пляж».

Фотография

В газетах появились фотографии студенческих демонстраций. Студенты захватили Сорбонну, требовали перемен и выражали солидарность с рабочим классом.