Моя дорогая Ада

– Ну уж нет, держитесь. Секретарша всегда защищала своего шефа и никого не пускала, а Роберт, вероятно, не сформулировал просьбу с должным смирением. Через несколько недель его терпение иссякло. Когда она в очередной раз покачала головой, пытаясь от него избавиться, он схватил со стола вазу с цветами и молча вылил воду на ее бумаги. На следующее утро ему назначили встречу с директором, а через десять лет он занял его стол.

– Поэтому моя секретарша не отказывает аспирантам.

Лола снова бросила взгляд на фотографию из сада.

– Сала располнела.

Это прозвучало словно упрек.

– Знаешь, как она выглядела раньше?

Я покачала головой.

– У нас не осталось фотографий из Аргентины. Думаю, она их выбросила.

– Сколько тебе было лет, когда вы переехали в Германию?

– Девять.

– И ты ничего не помнишь?

– Почти все забыла.

Лола на меня посмотрела.

– У тебя есть свои причины. У всех нас есть свои причины.

Она одним глотком осушила бокал.

– Если бы ты видела то, что видели мы, перестала бы спать. Это не упрек, но я говорю так молодым людям здесь, в Париже, когда они выходят на улицы. Многие из их требований вполне законны, но они забывают одну вещь. – Внезапно она положила обе руки на стол. – Неважно, насколько сильно я ненавижу человека, я все равно должна попытаться его понять, не принять, но понять – ради себя. Десерт?

Она встала и открыла стеклянный книжный шкаф.

– Взгляни.

Она положила на круглый столик большой фотоальбом в красной кожаной обложке, открыла его и начала листать. На фотографиях были они с Робертом среди друзей в тридцатые годы. Прогулка по Сене.

– Вот, остров Сен-Луи, слева можно спуститься к набережной с букинистами, а немного дальше – Нотр-Дам и Иль-де-ла-Сите.

Фотографии с морской прогулки, с ужина в шикарном ресторане. Испещренные серебряными прядями волосы Лолы были тогда черны как вороново крыло. Она показала на снимок.

– «Тур д’Аржан», утка в апельсине, бесподобно. Боже, Роберт, как молоды мы были. Возмутительно молоды. А вот твоя мать.

Она указала на маленькую фотографию в правом нижнем углу. Я наклонилась вперед. Она стояла, прислонившись к книжному прилавку, и флиртовала с молодым человеком. Поразительно.

– Кто это? – спросила я.

– Кто?

– Ну, мужчина, с которым она говорит.

– А, я его даже не заметила. Какая разница? Какой-то мужчина. Как видишь, твоя мать довольно привлекательна, не подиумная красотка, но весьма интересная, именно такой тип любят французы, пока не узнают, что речь о еврейке.

– Здесь много антисемитов?

– О, а где их только нет, но да, здесь, конечно, тоже, а тогда, при Петене[54], в определенных кругах это считалось хорошим тоном. Не все участвовали в Сопротивлении, хоть сейчас и притворяются, что это так. Тем не менее были и достойные люди. Очень порядочные. Но, к сожалению, никогда нельзя было сказать наверняка. В Париже чувства выражают не столь открыто, как в Берлине. Нас не слишком любили, но не более. Но когда вторглись немцы, ситуация быстро изменилась. Просто кошмар, они были повсюду: на улицах, на концертах, в операх и театрах. Для многих французов оставалось загадкой, как можно любить классическую музыку и быть чудовищем. Немцы нас этому научили. Во Франции не хотели работать с евреями, но их не убивали.

– У матери было много романов?

– Романов? Такое не обсуждают. Она была молода. А у тебя? – Я смутилась, и она рассмеялась. – Видишь? Нет, она ничего не рассказывала, а я и не спрашивала. Время было другое.

Я взяла фотографию.

– Разве это не Ханнес?

– Ханнес? Я не знаю никакого Ханнеса, кто он?

– Мужчина, которого она тогда встретила в Париже. Они встречались.

– Правда? Она ничего не рассказывала. Для нее всегда существовал только Отто. Ради него она бы в одиночку пошла на Сталинград. Но хватит разговоров о прошлом, mon pеtit, – что было, то прошло.

– Мать тоже всегда так говорит.

– Ну вот. Chйri? – Она повернулась к Роберту. – Time to go to bed[55]. Спокойной ночи, mon pеtit.

– Я только быстро отнесу все на кухню.

– Нет, оставь, я все сделаю. Роберт, будьте любезны?

Через пятнадцать минут мне пришлось вернуться, я забыла в библиотеке новую книгу. Уже собираясь открыть дверь, я услышала их голоса.

– Нет, – сказала Лола.

– Почему нет?

– Не стоит будить лихо.

– А если оно уже проснулось?

– Что вы хотите сказать, Роберт?

– Она же сразу узнала его на фотографии.

– И?

– Лола.

– Сала отдельно меня просила.

– О чем?

– Она не хочет, чтобы мы это обсуждали.

– Ребенок должен терзаться этим вопросом до конца своих дней?

– Каким вопросом?

Роберт молчал.

– Я ей обещала, и точка, – сказала Лола.

Она вскочила. Я быстро прошмыгнула обратно в комнату. Посмотрела в окно на небо. Высоко вверху висела луна, словно голый мяч. На другой стороне улицы прижималась к фасаду одинокая коляска, словно пытаясь спрятаться. Ханнес? Порой мне казалось, я вижу его повсюду. Возможно, они правы – Лола, мать, Мопп – может, это действительно не мое дело. А может, они, как и я, может, они не знают сами. Возможно, никто ничего не знает.

Бар-мицва