Моя дорогая Ада

Когда мы вернулись после ужина в библиотеку, Лола попросила меня показать фотографии матери. У меня было лишь одно семейное фото, сделанное вскоре после последнего переезда, с надписью «Хайнбухенштрассе, 1964» на обороте. Из-за постоянных смен жилья мы называли дома по улицам, на которых жили: Вельфеналлее, Гральсриттервег, Хайнбухенштрассе. Фотография была необычная. Спутник сидел на маленьком дереве, кажется, на яблоне. Никогда не интересовалась ботаникой, даже Бонзо не смог меня надолго увлечь. Под деревом стояли мать, отец и я. Родители крепко обнимались, я стояла чуть поодаль и смотрела наверх. Наши ноги словно обрубили, искалечив туловища нижним краем снимка, но, возможно, так казалось только мне.

– Посмотрим, – сказала Лола.

Она молча рассматривала фотографию. Я беспокойно заерзала на кресле.

– Роберт, пожалуйста, дайте свои очки.

Мама рассказывала, что они обращались друг к другу на «вы». Обмен очками оказался еще одним признаком близости в этом браке на любовной дистанции – самом необычном из всех, что я видела.

– Пожалуйста, любовь моя.

– Вы – сокровище.

Роберт подмигнул мне, его глаза сияли умом и любопытством.

– Посмотрите сами.

Она протянула Роберту снимок и очки. Он тоже не торопился. И наконец глубоко вздохнул.

– Потрясающе.

Я не осмелилась уточнить, что именно их так впечатлило.

– Сколько Сале сейчас лет, mon petit? – спросила Лола.

Я быстро подсчитала.

– Кажется, сорок девять.

Лола на мгновение подняла взгляд.

– А родилась она?

– В 1919-м, – быстро ответил Роберт.

– 1919… получается, ей тогда было… Господи, девятнадцать… Девятнадцать лет?

Роберт кивнул.

– Двадцать три, когда она попала в Гюрс.

– Двадцать три, – повторила Лола. – Она тогда еще хотела просто уехать. Мы предложили ей поехать с нами в Ла Вульт. Замок в Ардеше. Ла-Вульт-сюр-Рон, его тогда только купила Катя Гранофф. Абсолютное безумие, но нас это спасло.

– А почему она не захотела поехать с вами? – спросила я.

– Думаю, испугалась. Она хотела добраться до Марселя и уплыть оттуда в Америку. В Америку, – сказал Роберт.

Стало тихо. В их словах всегда звучала легкая ирония, они ненавидели все тяжелое, но сейчас я видела груз прошлого на их плечах.

– Иза тогда сидела в камере смертников в Мадриде, потому что боролась с режимом Франко, а наша мать… Последние новости пришли из гетто в Кутно.

– Кутно?

– Под Лодзью, где мы жили. Мать родилась в Кутно и вернулась туда после смерти отца. В Лодзи мы могли свободно жить как иудеи, мой дядя импортировал из Манчестера первые электрические ткацкие станки, и из подсобки его крошечного магазина выросла большая суконная фабрика. – Она выпрямилась и повернулась к Роберту:

– Chйri, на следующей неделе мы с Адой собираемся на бар-мицву к внучатому племяннику Кати. Она не имеет ни малейшего понятия об иудаизме. Это нужно менять. Ты ее полюбишь, mon petit, у нее одна из лучших галерей в Париже. Во время войны она хотела купить замок Ла-Вульт для своих художников. Он был совершенно ветхим. Господи. Но потом явились бельгийские солдаты и его реквизировали. Для нужд войны, какая-то такая чушь. А Катя? Ей удалось заставить их сделать ремонт – под ее руководством. Уму непостижимо. В детстве она приехала в Париж из Петербурга. Богатая семья, потерявшая все во время революции. Ребенок беженцев. Она никогда не жаловалась. Франция приняла меня, всегда говорит она. Она патриотичнее любого знакомого мне француза, а они тут все большие патриоты. Возможно, ты, как молодая немка, не можешь такого представить или среди вас еще остались патриоты?

– Не знаю, – ответила я и вспомнила компанию родителей. Большинство из них смело можно причислить к неисправимым, возможно, за исключением дяди Шорша. Пастор Краевский парил надо всеми с Богом и алтарным вином, а дядя Вольфи, как и многие бывшие, пытался выйти сухим из воды, изображая демократа.

– Чем вы занимаетесь в своих немецких университетах?

Вопрос Лолы вырвал меня из мыслей.

– Молодежь всюду выходит на улицы – здесь и в Америке, на севере и на юге, вы – надежда или хотя бы пытаетесь ею быть, и, хотя я не особо в это верю, мне бы очень хотелось.

Я опустила голову. Она хочет вовлечь меня в политическую дискуссию? Я не лучший кандидат.

– Я правда не очень разбираюсь и… Думаю, мне это не интересно.

Пораженная собственными словами, я уставилась на землю. Я действительно хотела это сказать? Нет, я испугалась и еще, возможно, не чувствовала собственной принадлежности к молодежному движению.

– Чем занимается твой отец? – спросил Роберт.

– Он отоларинголог.

– В больнице?

– Нет, у него своя практика.

– О… Я всегда думал, однажды его потянет к исследованиям, – сказал он.

– Да ладно, – вмешалась Лола, – он никогда не умел подчиняться.

– Что вы хотите этим сказать? Что я прислужник государства?

– Нет, вы проплываете мимо них, никем не замеченный, или… – Она рассмеялась и схватила его за руку. – Рассказать, как он попал на прием к ректору института, когда был молодым аспирантом?

Роберт отмахнулся.