Моя любимая страна

— Нам сдавать его еще. Его и так вряд ли возьмут… А он тебе что, родственник? Че ты кипишь? Чистая хулиганка, молодец, Звейчик, красотуля, давай дальше раскрываемость повышать!

Звейчик пьяно улыбается.

За окном — светло.

Беспомощность

Я не помню, какая квартира это была. Наверное, где-то пятидесятая. Никакого солнца, была почти ночь. Хозяин впустил меня и остался в коридоре. Квартира была ничьей. Никто в ней не жил. Воздух пах сладкой пылью, потрескавшиеся обои, гремящий спотыкающийся паркет. Огромное окно. За окном красное небо обнимают длинные ветки лип, сияющая тишина, руины заброшки на другой стороне улицы.

Нет, никакие колокола не зазвонили. Но мне стало удивительно спокойно. Я до сих пор помню, что я чувствовала там.

Мама иногда говорит, что я сумасшедшая и не осознаю себя. Но я, конечно, знала, куда шла. Я выбрала, и не могла выбрать лучше. Просто какие-то вещи маме лучше не говорить.

Если бы я могла поговорить с мамой честно, я бы ей сказала вот что. Когда ты решаешь быть независимым журналистом в России, в твою жизнь приходят ограничения. Нельзя иметь личных врагов, давать взятки, лгать. Нельзя надолго ссориться с коллегами — то есть можно, но, если их не станет, боль останется навсегда. Ты на обочине журналистской тусовки, над тобой посмеиваются. В травоядные нулевые мы были городскими сумасшедшими, которые зачем-то пишут плохое про хорошую жизнь. Когда Кремль начал закрывать одно независимое издание за другим, на нас смотрели как на сектантов, которые пытаются делать общенациональную газету в голом поле — вместо того, чтобы спасаться. Но ты думаешь не о спасении, а вот о чем — что будет с твоими близкими, если ты окажешься в тюрьме, в беженстве, в могиле.

И, конечно, деньги. Их мало или нет. К этому на самом деле можно привыкнуть, полстраны так и живет.

Поэтому я никогда не рассчитывала, что у меня будет дом.

Но однажды я выиграла две международные премии. А редакция добавила немного денег. А банк согласился рассмотреть ипотеку — пусть и под адский процент.

И я начала искать квартиру.

Это должна была быть самая дешевая квартира. Но она должна была быть той самой. Моя риелтор быстро отказалась от меня. Я ходила по самым хуевым районам и мечтала. Что если будет квартира, можно будет родить ребенка. Я представляла — вот родится дочь. Я завела тетрадку с принцессой на обложке и расписывала каждый вариант — плюсы, минусы, расстояние от метро, детский сад и школа, сторона света. Мне очень хотелось просыпаться от солнца.

И когда я почувствовала спокойствие, я достала телефон и открыла приложение компаса. Оказалось, что окна выходят на юго-восток.

Я купила эту квартиру.

Довольно скоро обнаружилось, что жить в ней нельзя — проводка была никакой. За проводкой потянулся ремонт. Ремонт делал Денис. Я так и не поняла, почему он согласился. Его обычные клиенты — прокуроры и следователи, телеведущие и нефтяники. Я платила ему копейки, которые он не всегда брал. Он уходил зарабатывать на сторону и возвращался. Бесконечно штукатурил стены. Мы вместе курили. Он был православным националистом. Наверное, ему казалось, что лесбиянка из Новой газеты точно нуждается в помощи. Он был прав.

Я ездила работать на Донбасс, моя первая война. Между командировками я искала плитку, краску, выключатели. Строительные рынки и передовая, сантехника и противопехотные мины, трубы, трупы. Денис никогда не спрашивал про войну, но, когда я уезжала, он ходил в церковь и просил благословения у священника. Денис говорил: «Постарайтесь, чтоб не убили. Такие красивые стены, вы будете тут очень счастливы». Денис был украинцем. Я русская, профессионально описывающая, как украинцы и русские убивают друг друга. Мы улучшали мир там, где могли, — в крохотной квартире на московской окраине.

Денис, между тем, стал нервничать. Он говорил, что в квартире есть что-то или кто-то. Приводил примеры потустороннего присутствия — синяя жидкость текла из-под ванной, стуки, пропала любимая кисть. Он собирал и предъявлял мне доказательства. Я тоже нервничала — вдруг Денис уйдет? Я тоже чувствовала чужое присутствие — не агрессивное, но постоянное. Я была уверена, что с призраком мы уживемся.

Где-то через год мы добрались до антресолей. Оказалось, что продавец поленился и ничего не выкинул. Мы нашли: обрезки кожи, деревянные молды, ножи и палку с резным наконечником, похожую на магический посох. «Здесь жил сапожник», — заключил Денис. Чемоданы, в одном за свернутыми тряпками мы нашли кучу советских облигаций — уже бесполезное богатство. В другом чемодане были квитанции на починку обуви. На обороте одной из квитанций — черновик заявления.

Мужчина пишет — я сапожник артели номер, так меня зовут. Моя жена домохозяйка, так ее зовут. У нас есть дети, дочь и сын. Сына мы отдали в детдом, на милость Советского государства — потому что не могли его прокормить. Мы просим выделить место в яслях для дочери — иначе мы будем вынуждены отдать и ее.

Дочь звали Тамара.