Моя палата

   Степан долго вглядывался в "бесконечное небо темного потолка". Его сознание гуляло одновременно по двум тропинкам­-мыслям. Идя по одной из них, он попытался вспомнить, как располагаются созвездия, где между звездами проложены пунктирные границы, отмеряющие знаки Зодиака. Когда-то он знал их все. А теперь не помнил, в каком созвездии находится Полярная звезда. Другая тропинка уводила его в темный лес воспоминаний о своем общении с врачами. От них он узнал, что человек, переживший трагедию, не мог говорить о ней безразлично. Орхидея вспоминала свое прошлое чужим отдаленным голосом. По его мнению, это значило, что она отложила принятие всего случившегося, отгородила себя сегодняшнюю от себя вчерашней. Она не пережила свою трагедию. Ей еще предстоит это сделать. Значит, ее борьба еще впереди.

   Орхидея тихо застонала. Его пальцы распутали ее волосы и нежно прикоснулись к голове.

   – Ш-ш-ш-ш...

   Она затихла. Степан почувствовал, как под ее кожей пульсирует вена, танцуя в такт сердцу. Одними губами, еле слышно, он прошептал:

   – Я обещаю тебе, что никогда не забуду эту ночь. И не предам твою веру.

   – А?.. – ее голова немного приподнялась. – Я не сплю...

   Она зевнула и сразу же уснула вновь.

   Степан постарался немного сместить ноги и не потревожить спящую на нем девушку. Он забыл о звездах, "которые почти сразу догорели и исчезли с потолка". Он закрыл глаза и мысленно вышел из палаты. Там его встретили щеки бабы Нины, которые заслоняли половину коридора. Баба Нина что-то сказала ему на своем медсестринском языке, сопровождая взглядом его уже не согнутую от тяжести головы спину. Он прошел мимо процедурной и помахал рукой Томе. Ее зеленые глаза вспорхнули, махая густо накрашенными ресницами, и красные губы расплылись в ослепительной улыбке. Она почему-то не проронила ни слова, а лишь с гордостью смотрела на коротко остриженные волосы Степана, на его острые от худобы скулы, подчеркивающие строгость лица и твердость намерений. Она прикоснулась к отглаженной линии его рубашки и поправила пуговицу на рукаве, матово блестевшую жемчужным переливом. Затем ее руки толкнули Степана вперед, к выходу. Где-то в дальнем углу коридора загорелась спичка в руках Егора Матвеевича, молодого доктора, который маяком указывал ему дорогу на ступеньки.

   Лестница прихорошилась руками уборщиц к его визиту. Она пахла мокрой свежестью и летними липовыми сквозняками. В маленьком окошке на ее пролете бездумно стучалась о стекло большая блестящая муха, отбрасывая на откосы дрожащие зеленые зайчики. Степан увидел явное сходство между собой и этой мухой. Но у него не было времени долго ее рассматривать. Ему следовало заново проторить для себя дорогу к выходу. Из-за приоткрытых створок входной двери донесся вкусный запах – так лето заваривало чай из липы, дубовых желудей, тополиного пуха и сочной яркой травы. Он вышел за порог больницы впервые с июля прошлого года, когда сам себя приговорил к пожизненному заключению. Теперь он не мог понять, зачем отказался от ежедневных прогулок, предпочитая воздух в своей палате, похожий на кислый кисель. Деревья шумно приветствовали его появление, аплодируя тысячами листочков. Облака, словно войско из далекого будущего, выстроили торжественную воздушную флотилию и салютовали ему, наперегонки простилая перед его ногами тени-ковры. Свежий воздух ветерком обхватил его затылок, погладив голову, разогнул бурлившую под ногами траву, указал путь к выходу за железный периметр его некогда сжатого сознания. Степан поспешил вслед за ветром.

   Ему казалось, что город превратился в статичные декорации пьесы, актеры которой позабыли свои реплики. Люди ходили перед ним от забора к забору, ничего не говоря, словно ждали подсказки суфлера. Окна черных, будто чумных домов, безмолвно отражали его красное от избытка кислорода лицо и не хотели показывать ему свое внутреннее убранство, чтобы он ненароком не задержался около какого-нибудь из них. Никто не собирался окрикнуть его, коверкая имя на народное "Стенька", и дорогу никто не подсказывал. Пенсионного возраста асфальт, избитый зимой и майскими грозами, стелился под его ногами, огибая прожорливые ямы, выводил из хитросплетенной сетки забытых коммунальными службами улочек. Дорожка вела его мимо вымощенного старой плиткой городского центра, проросшего памятниками и сквериками с маслянисто-черными заборами. На увесистых шпалах парковых лавочек безмолвно сидели молодые парочки. Кто-то гадал на лысеющих ромашках, кто-то пытался потискать прибившегося тощего кота с ободранными усами, кто-то мелом писал любовные банальности на умытом недавним дождем бордюре. Но никто из них ничего не говорил друг другу. Никто не смотрел на Степана. Они все оказались разделенными непонятным барьером, мешавшим им осознать друг друга.