Моя палата

   Степан не ответил. Ее голос зазвучал медленно и без эмоций, словно она читала из неинтересной книги:

   – Мне было четырнадцать. Мама заболела. Нужно было лечение, но денег не было. В государственной больнице от нее открестились. А потом ко мне пришел одноклассник, и сказал, что его отец может дать денег, но надо кое-что сделать. Побыть с взрослым дядей пару часов. Это мне уже его отец рассказывал. Хорошо платили. Я согласилась. Два месяца я каждый день оставалась с взрослыми дядями. Мой отец не знал. А когда я собрала деньги, было уже поздно. Все на похороны ушли. Отец стал пить, потерял работу. Потом женился на мачехе и тоже умер через два года. Мне у нее сложно жилось. После его смерти у меня появились Поль и Виктóр.

   – Орхидея...

   – Нет-нет, все, хорошо. Слушай дальше. Просто ты спросил про шрамы. Все равно ты узнаешь. Мы с мачехой не ладили. Она жила в моей квартире. А потом однажды привела домой его... В общем, он меня насиловал. И я забеременела. В один вечер она пришла домой пьяная, хотя обычно мало пила. Но в тот вечер была очень пьяной. И стала меня обвинять, что я у нее мужика увела. Гонялась за мной с ножом. А потом принялась искать Поля и Виктóра. И я взяла ножницы. Сначала я ударила ее в шею, а потом несколько раз себя в живот. Я убила плод.

   – Зачем ты это рассказываешь? – он не разжимал объятия.

   – Ты спросил. Ты хотел все знать.

   – Тебе больно это вспоминать. Это не надо вспоминать.

   – Уже не больно. Да и никогда не было особо. Мне только маму жалко. Она очень хотела внуков. Вот такая вот ирония. Я убила ее внука.

   – Где ты росла? – задал ей Степан тот же вопрос.

   – В обычном доме. Как и ты.

   – Так все... Не по-людски...

   – Таких историй тысячи. Просто мы не знаем о них.

   Она сказал это так, словно все случилось не с ней, а было подсмотрено в каком-то страшном фильме в чужой спальне у других родителей. Степан дышал в ее волосы. Он пытался представить, есть ли тот предел, за которым человеческое терпение уже не способно выносить тяжесть свалившихся на него испытаний. Когда наступает миг, за которым нормальное социальное поведение превращается в девиантное, а затем в деструктивное? Такой же перелом был в его жизни, но он вместо того, чтобы быть острым, одномоментным, растянулся на годы. Степан не мог точно понять, когда именно стал тем, кем сейчас является. Случилось ли это в четыре года или в двадцать четыре? Или все это время его сознание, его личность плавно дрейфовали вниз по течению, чтобы однажды провалиться в пропасть водопада? В этот момент он утвердился лишь в одной мысли – бога уже не существует, и никогда не было.

   Орхидея продолжила:

   – Я не хотела бы, чтобы ты это знал. Но ты должен. Теперь ты понимаешь, почему меня злит, когда кто-то не хочет жить? Мама хотела. Но не смогла. А ты можешь. Но не хочешь.

   – Я не говорил, что не хочу...

   – Ты говорил, что тебе все равно. Это одно и то же. Безразличие – это форма отрицания.

   – Я... Не знаю, что сейчас надо говорить.

   – Правду. Ты и сказал.

   – Ты тоже. У нас день откровений.

   – В будущем я разрешаю тебе обманывать меня. Но только не сегодня, – она еще сильнее прижалась к нему, хотя Степан не предполагал, что между ними оставалось пространство, которое можно было бы сократить.

   Он ответил:

   – Обманывать можно тогда, когда есть неуверенность. Когда ты пытаешься занять два стула одновременно. А уверенным людям нет смысла обманывать. Я вот уверен сейчас.

   – А я нет. Я просто верю.

   – Я знаю, что ты способна жить с этим всем. Я принимаю твое право на слабость, какой бы она ни была... – Степан путался в мыслях. – Просто помни, что я – человек, который умеет слушать и слышать.

   – Ты знаешь себе цену... – Орхидея произнесла эту фразу так, что Степан не понял, был это вопрос, или утверждение.

   – М-м-м... – протянул он.

   – Если знаешь себе цену, то не иди на распродажу, – объяснила она.

   Степан пытался нащупать логическую цепочку ее слов:

   – Ты имеешь в виду, что не надо... Я не пойму, не надо с тобой быть?

   – Дурачок... – она тихо засмеялась.

   – А что?

   – Я говорю, что если ты умеешь слушать и слышать, то тебе нужен человек, который умеет говорить.

   – Такая, как ты.

   – Именно. А то ты уже на развод почти подал.

   Он хмыкнул. В их диалоге вновь наступила пауза, во время которой он почувствовал, как ее дыхание выровнялось, руки обмякли, шея расслабилась. Она уснула на его груди, согретая той горсточкой тепла, которую было способно произвести его истерзанное за сегодняшний день тело.