Моя тюрчанка

Мне подумалось еще: моя милая приехала в Расею осенью – а теперь мы умрем, раньше, чем пожалует весна. Значит – Ширин не увидит, как лесопарк покроется зеленой свежей листвой, забрызганной сверкающими искрами золотого солнца. Нет слов, до чего жаль!.. Уже ради того, чтобы посмотреть на деревья, одетые в сияющие изумрудные наряды, стоило бы дожить до волшебного мая…

Или я все-таки уговорю любимую отказаться от суицидальных замыслов?.. Почему-то мне сейчас в это не особенно в это верилось. Я устал, у меня не осталось сил бороться за жизнь, я готов был склонить голову перед коварной судьбой.

Однажды моя милая попросила: «Если я умру раньше тебя – сожги мое тело, а пепел рассей по нашему лесопарку». Но раз мы с моей девочкой примем смерть вместе, я не смогу позаботиться о похоронах Ширин. Но если б нашелся добрый самаритянин, который тщательно перемешал бы мой прах с прахом моей тюрчанки, а потом развеял по ветру в лесопарке!.. Пепел, который был когда-то нами, стал бы частью почвы и дал бы жизнь новым росткам. В побегах кустов, в яркой листве деревьев, в земле и траве – всюду было бы что-то от нас. Да даже в утках, гомонящих на пруду!.. Какой-нибудь малюсенький утенок склюет травинку, в которой будет по нескольку атомов от меня и от Ширин. И когда утенок подрастет, сменит мягкий пух на жесткие перья, превратится в зычно гогочущего молодого селезня – этот селезень будет немножко нами.

В стволах и в раскидистых ветвях деревьев, в каждом листочке и соринке, в темных водах пруда – мы будем всюду, и одновременно нас не будет нигде.

Фантазии, фантазии!.. Ясно ведь: никакой волонтер-альтруист не позаботится о том, чтобы достойно похоронить двух отщепенцев. За нашими остывшими трупами приедут хмурые, красноносые от пьянства, ненавидящие свою работу амбальные дядьки из муниципальных служб. В лучшем случае, нас сожгут – а урну с пеплом замуруют в колумбарии. А то, глядишь, и вовсе упакуют тела в черный полиэтилен и выбросят на свалку в двадцати километрах от опоясывающей мегаполис кольцевой автодороги; наша мертвая плоть станет лакомством для крыс, ворон и бродячих кошек.

Я скрипнул зубами при мысли, что нам, отверженным, отказывают даже в праве быть похороненными так, как мы хотим. Но настроение у меня было сейчас не такое, чтобы злиться или протестовать. Моя душа, как сизая голубка о стекло окна, билась над экзистенциальными вопросами жизни и смерти. Я переваривал, старался принять неизбежное – что завтра наш с Ширин последний день. И, про себя, прощался со всем, что видел вокруг.

В моей руке чуть дрожала тоненькая ручка милой. Я догадывался: в голове у любимой клубятся примерно те же мысли, что и у меня.

Не сговариваясь, мы избрали для прогулки по лесопарку такой ломаный маршрут, чтобы пройтись каждой знакомой извилистой тропинкой, почти занесенной грязным снегом. Все здесь было нам памятно и дорого. Вот под этим горбатым деревом мы целовались взасос; а по этой аллее я возил мою девочку, усадив на закорки, как шайтан – Алдара Косе. Лесопарк был нашим царством, пусть по субботам и воскресеньям тут и было легко напороться на праздношатающегося хлебнувшего лишку лохматого, как неандерталец, мужичка, а утром любого дня недели – на беспечного собаковода, который спустил свою таксу с поводка, чтобы та вдоволь порезвилась и потыкалась носом в снег. (Псина ринется на тебя, подвывая и лая – а веселый хозяин, конечно, закричит: «Не бойтесь!.. Моя Долли не кусается!»). Сегодня мы прощались с лесопарком, как со старым другом.

Сюда, под черные корявые деревья, мы приносили все свои огорчения и обиды. И возвращались домой с хотя бы чуть-чуть облегченными душами. Когда мы, держащиеся за руки, останавливались на какой-нибудь лужайке, со всех сторон стиснутой голыми кленами, нам вдруг становилось уютно и хорошо. Наверное, так уютно в материнской утробе младенцу, который еще не родился на свет, не узнал, сколько под недобрым небом лжи и боли, не испустил свой первый крик…

Спасибо тебе за все, лесопарк. Прости.

К концу своей нарочито медленной прогулки мы вышли на берег пруда. Утиная гурьба, как всегда, шалила и гоготала. Селезни с ярко-зелеными головами и желтыми клювами – поднимая волны брызг, взмывали в воздух, то снова планировали на воду. Не уставали крякать, скользя из одного конца пруда в другой, светло-коричневые самки. Иные из пернатой дивизии вылезли из пруда, чтобы поковыряться в залитой слякотью земле.

Достав ополовиненный кирпич черного хлеба, мы принялись кормить своих водоплавающих друзей. Всполошилась вся стая: хлопанье крыльев, вытягивание шей, разевание клювов, беспрерывное «кря-кря-кря». Комочек сероватой хлебной мякоти не успевал упасть на землю или на мутную гладь пруда, как заглатывался ловкой, опередившей сородичей, прожорливой уткой.

Ширин неутомимо кидала крошки. И, показывая мне на уток, восклицала:

– Ты посмотри!.. Посмотри – какие они…