Моя тюрчанка

Наш сон не был спокойным. Пока глаза мои были закрыты, меня обступал легион пугающих видений. Лица Бахрома, Юлии Владимировны и Савелия Саныча парили на кожаных – как у летучих мышей – крыльях, корчили невообразимо жуткие гримасы, демонстрируя клыки и раздвоенные змеиные языки. То я слышал жалобное, пронзительное мяуканье серого котенка, летящее из цинкового ведра. Я сам был этим перебирающим тонкими лапками котенком, которому зажигалкой подпалили шерсть. Задыхаясь от кошмара, как в ядовитом дыму, я вскакивал на постели неваляшкой – не проснувшийся, но уже и не спящий. Я видел: отбросив смятое одеяло, с огненным стоном металась по простыне Ширин. Сделав глубокий вдох и подождав, пока уймется бешено колотящееся сердце, я краем одеяла вытирал пот со лба, ложился и нежно обнимал мою милую. Моя девочка переставала стонать и извиваться. Я снова закрывал глаза.

Но ночные страхи – родные детища тех тревог, которые не отпускали нас днем – не давали нам сколько-нибудь долгой передышки. А накатывались волной. Как это и бывает на море: каждая волна мощнее предыдущей.

Передо мной вставала картинка: жирные и усатые, похожие на моржей, жандармы заталкивают Ширин в полицейский фургончик, обклеенный государственными эмблемами, и с маленьким оконцем в обрешетке. Я бегу, надрывно крича и протягивая руки. Но, фыркнув мотором, фургончик трогается с места, легко оставляя меня позади. Я успеваю только заметить: в обрешеченное оконце на меня в последний раз глянули печальные тюркские глаза моей девочки.

Не разлепляя веки, я раскидывал руки и хватался за простыню, пока не находил рядом с собой на постели свою милую. Тогда стиснувшие меня клещи ужаса разжимались.

Впрочем, ненадолго. Ночной кошмар был многолик: «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Передо мной вдруг вставали «скорбные» деревья – те самые, которые так хорошо просматривались из окна кухни. И на двух горбатых деревьях, в веревочных петлях, болталось по мертвецу. Сначала очертания покойников едва угадывались: повешенные были темными, точно тени. Но постепенно видение приобретало краски. И я отчетливо мог разглядеть: эти два трупа – я и Ширин. Я смотрел в бледное лицо самому себе: у покойника были выпучены остекленевшие глаза, губы посинели, изо рта вываливался фиолетовый распухший язык. Если б я увидел бы такое наяву, я бы, наверное, схватился за голову и выблевал себе под ноги свой обед.

Девочка же моя и в ошейнике безобразной петли оставалась красивой. Нежные губки лишь чуть-чуть были приоткрыты, как лепестки цветка. Ресницы опущены – в застывшие глаза не заглянешь. По-видимому, мой мозг, продуцирующий, как в горячке, химеры страшных снов – отказывался изобразить мою любимую в изуродованном виде.

Кошмар жег меня раскаленным добела железом. Иногда я просыпался от собственного вопля и, безумный, не понимающий, где нахожусь, пробегал взглядом по погруженной в темень комнате, улавливая размытые контуры тумбочки и шкафа, статуэтки Анубиса на стеллаже; при этом я не понимал, что это тумбочка, шкаф, статуэтка. Бывало, в такие моменты я вдруг чувствовал, что Ширин смотрит на меня. Мы сцепляли руки, как давние боевые товарищи, какие-нибудь мушкетеры. И падали головами на подушку. Ужасы на короткое время отступали.

Но, конечно, липкий кошмар возвращался вновь. Он забавлялся со мной, как бурлящий океан с бумажным корабликом. Я то проваливался вниз, то взлетал на гребне седой волны. И моя милая – вздыхающая, стонущая во сне – переживала, надо думать, что-то подобное. Так продолжалось до тех пор, пока на меня не упала тьма. Густая, как кисель, разом выключившая мое сознание. Вереница пугающих образов растаяла. А следом и я выпал из мира – исчез, как в омуте. Будто никогда и не рождался на свет. Я больше не ощущал мою девочку рядом со мной на постели. Не скулил. Не дрожал. Меня как будто просто не было.

Не знаю, сколько я так пролежал бессмысленной деревяшкой. В таком глубоком сне, похожем на смерть, теряешь чувство времени. Ты можешь проваляться несколько часов – а можешь незаметно впасть в летаргию; так, что пока ты спишь, у тебя отрастут усы и колючая борода. Но я все-таки открыл глаза. Первым, что я увидел был белый – кое-где, правда, в пятнах – потолок спальни. Сколько-то секунд я не понимал: где я?.. – кто я?.. Но кусочки моей личности и памяти складывались пазлами.

Я парень с шаткой психикой, влюбленный в приезжую девушку-тюрчанку, которая не может устроиться на работу, где бы продлили визу. Четырнадцатого февраля, в час ночи, мы с милой улеглись спать. Тогда виза уже не действовала. Сейчас в комнате не темнота, а серая полумгла. Ночь прошла: на дворе утро или вечер. «Ваш последний вечер!.. – шепнул мне издевательский внутренний голос. – Сегодня вы травитесь таблетками».

Холодок пробежал у меня по спине. Биение сердца ускорилось. Я повернул голову.

Полуодетая Ширин сидела, потупив взгляд, на краю кровати. Распущенные густые волосы моей девочки лились черным потоком.

– Ты проснулся?.. – спросила милая, не поднимая глаз.

– Ага… – выдавил я и тоже сел на постели.