Моя тюрчанка

– Ты готов?.. – голос Ширин прозвучал глухо. – Нам пора… умирать.

Эти слова были произнесены хоть и с длинными паузами, но вполне будничным тоном, как будто речь шла о том, что надо принять душ или поставить чайник; а оттого – и более пугающе. Я весь затрясся, как в ледяном ознобе. За последние дни я выдумал массу возражений против суицида, с помощью которых, как я был уверен, мне удастся уговорить мою милую жить. Но сейчас все мои «неодолимые» аргументы бестолково вертелись на языке, ни один мне не под силу было озвучить. Я только спросил, с трудом шевеля губами:

– А ты… готова?..

– Это надо сделать, – с отчаянной твердостью сказала Ширин. – Идем.

Она взяла меня за руку.

Мы двинулись из спальни: моя девочка – в белой футболке, и я – в одних трусах.

Милая привела меня на кухню.

Я проследил взгляд Ширин: любимая смотрела на несколько пачек снотворного на убранном клеенкой столе. Сейчас ничего не казалось мне настолько жутким, как эти прямоугольные коробочки, в каждой из которых сидит, будто бы, по ядовитому насекомому с кулак величиной, которое бережет свое жало для нас с моей девочкой.

Ширин распотрошила четыре упаковки и разделила белые кругляшки-таблетки на две примерно равные кучки.

– Этого должно хватить, – негромко, чуть сдавленным голосом, но без намека на страх сказала милая.

Она набрала в два стакана воды, чтобы мы запили смертельные порции снотворного.

До сих пор я как бы наполовину продолжал спать, воспринимая происходящее будто сквозь. Но сейчас надо мною прокатился гром. С беспощадной, убийственной ясностью я осознал: сегодня роковой день – четырнадцатого февраля; моя девочка говорит, что настало время исполнить наш план. Наш общий план – вместе покончить с собой. Мы матросы с затонувшего корабля, барахтающиеся в открытом море. От пошедшего ко дну судна не осталось ни дощечки, ни сломанной мачты. Мы долго боролись с могучей водяной стихией. Но руки-ноги онемели. Море рассекают плавники акул. Пора признать: последняя надежда разбита.

Чуда не случилось: никакой благодушный предприниматель, человечный бизнесмен или руководящий расейским филиалом транснациональной компании гендиректор широких взглядов не взял на официальную работу восемнадцатилетнюю неславянской внешности иностранку, без особых трудовых навыков и университетского диплома. И я ничем моей милой не помог: я бессильный, я недееспособный, я букашка, я бесправное забитое ничтожество. Мне тоже незачем жить, раз я не в состоянии быть защитником для любимой девушки.

Нет!.. Нет!.. Нет!..

Откуда-то из глубин моего существа вырвался яростный, хоть и безгласный, вопль протеста. Я весь затрясся. Ссутулился. Сердце мое на несколько секунд, казалось, остановилось; а затем застучало, застучало в бешеном темпе, разгоняя кровь по жилам и грозя разорвать грудную клетку. Во мне зашевелился древний – звериный – инстинкт самосохранения. Мы должны умереть?.. Такие молодые?.. Сегодня?.. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Я против.

Ужас перед надвигающейся смертью, которая уже бросила на нас свою черную тень, наконец развязал мне язык. Поймав запястье Ширин, я, пусть время от времени и сбиваясь, довольно внятно заговорил:

– Милая… Не спеши… Умереть не сложно… Но ты ведь понимаешь, что это навсегда?.. Умрем – уже не воскреснем… Ты уверена, что этого хочешь – сгинуть такой юной?.. Ты тогда будешь как цветок, который обронил все лепестки и увял раньше, чем наступила осень. Скажи: ты правда не хочешь жить?.. Да, ты не нашла работу – и тебе не продлили визу. Да – теперь ты будешь нелегалкой. Но разве это повод, как ножницами, перерезать тонкую ниточку собственной жизни?.. Ты подумай: на территории Расеи тысячи мигрантов живут на положении нелегалов. И ничего: работают без продления визы, получают зарплату в конвертах или из кармана в карман; как-то отмазываются от полиции, чтобы не быть депортированными. Может быть и мы… приспособимся?.. А впрочем, в моей квартире ты как в неприступной крепости. Здесь никакая жандармерия тебя не найдет. Соседи?.. А какое они имеют право совать свои длинные, покрытые прыщами и бородавками, носы в мои дела?.. Я никому не обязан отчитываться в том, кто живет за моей дверью. Ты будешь в полной безопасности. Поэтому… поэтому не надо умирать…

Голос мой сделался надтреснутым. На словах «не надо умирать» у меня из глаз покатились слезы.

Моя девочка слушала, нервически улыбаясь и часто моргая. Она стояла бледная, с трясущимися руками, нахмурив тонкие серпы бровей. Взгляд ее горел.