Моя тюрчанка

– Ты уловил главное: надо регулярно посещать меня и исправно глотать таблетки, – с невозмутимым видом заметил «бык»-психиатр. – А насчет любовницы… Попробуй через суд добиться, чтобы спецмедучреждение предоставило тебе сведения о твоей нерусской девчонке. Но я бы на твоем месте не надеялся, что меня примут всерьез… Хех!..

Мозгоправ крякнул, как утка.

– Подпишите.

Я не сразу понял, что «подпишите» исходило из уст «каменного» «зеленого» полицейского – который оказался совсем не немым.

Офицер достал из атласно поблескивающего коричневого дипломата, который до сих пор держал под мышкой, какой-то листок, положил на стол, сунул мне шариковую ручку и повторил:

– Подпишите.

Я посмотрел листок: это было извещение, с печатью в виде государственного герба, выписанное на мое имя и информирующее, что четырнадцатого и двадцать восьмого числа каждого месяца я должен отмечаться в районном полицейском участке.

– Подписывай, подписывай!.. – психиатр похлопал меня, на этот раз, не по плечу, а по спине. – Видишь ли: докатился ты, как морской ежик до кораллового сада. Теперь ты на учете не только в психдиспансере, но и в полиции. Ну а что прикажешь с тобой делать?.. С твоей-то склонностью к антиобщественному поведению ты можешь представлять угрозу для окружающих – следовательно, должен быть под оком полиции.

Дрожащей рукой я вывел на листке – под текстом – свою заковыристую подпись. «Зеленый» взял листок и спрятал в дипломат, с прежней лаконичностью обронил:

– Славненько.

А меня стиснуло, сдавило, обняло до хруста костей запредельное отчаяние. Точно я не повестку подписал, а собственный смертный приговор. Но то, что я теперь «подопечный» еще и полиции – было лишь маленькой вишенкой на огромном жирном торте с многими слоями крема и шоколада. Во мне с новой силой всколыхнулась боль: я потерял, потерял Ширин!.. Причем потерял по своим же глупости и малодушию. Когда, очнувшись после многочасового сна, так и не перетекшего в смерть – я обнаружил, что моя девочка без сознания, я не должен был звонить в «неотложку». Мне нужно было дождаться: умрет ли моя звездочка или придет в чувство. Убедившись, что у милой не прощупывается пульс и не бьется сердце – я бы знал, что делать. Порезал бы кухонным ножом себе вены – вслед за любимой нырнул бы в вечный брак небытия. Все получилось бы так, как мы задумывали: конец всем мытарствам, бедам с работой, визой и пропиской. Нас не стало бы.

А если бы Ширин – как и я – проснулась?.. Тогда бы, наверное, мы первым делом обнялись бы и поцеловались, обрадованные тем, что снова видим друг друга. И затем – может быть, за чашкой кофе – не торопясь, обсудили бы, что предпринять дальше. Возможно, решили бы повторить суицидальную попытку. Но возможно и отказались бы от бегства «за предел» – осмелились бы жить и бороться, притом, что Ширин была бы теперь нелегалкой.

Но я – тупица и трус – сделал все ровно так, как не надо было делать. Я не дал нам с милой ни умереть, ни жить. Я сдал любимую медикам-каннибалам. Это почти то же самое, как во время войны бросить раненного товарища в лесу: мол, за кустиками враги тебя не заметят. Если моя девочка и скончалась на железной койке в палате «спецмедучреждения» – я об этом никогда не узнаю.

А если моя девочка выжила?.. Это тоже не станет мне известно. Я могу сколько угодно гадать, подбрасывая монетку: решка – моя милая жива, орел – умерла. Но у любимой будут все основания возненавидеть меня и проклясть страшным проклятием. Потому что я нарушил ее волю. Я не дал моей девочке покинуть этот недобрый мир.

Мне дурно становилось при одной только мысли о том, через какие адские муки Ширин придется пройти в «спецмеде». Ее могут сколько угодно пичкать опасными «экспериментальными» препаратами, вызывающими тяжелые побочные эффекты – от головной боли (как будто забивают в череп гвоздь) до приступов животного страха и галлюцинаций. Кормить будут всякой гадостью – супом из потрохов сдохшей курицы (хорошо хоть, что не из дождевых червей) и чуть ли не хлебом из опилок. Потому что уважающая себя либерально-демократическая республика не выделит сколько-нибудь серьезный процент бюджетных средств на питание «инородцев», «не-граждан», «унтерменшей», которые завтра или послезавтра будут депортированы на родину.