Мокрый не боится дождя

Очешник нашёлся сразу, и очки располагались в надлежащей им позиции — линзами сверху. Водруженные на переносицу, они несколько умерили досаду по поводу перерыва в занятиях. Отметив, что пыль со столешницы удалена, а симметрия предметов соблюдена, Владимир Николаевич погрузился в свои записи.

Спустя пару часов американка взяла «кофи-брейк», а в мозг профессора вместе с усталостью просочилось ощущение чего-то лишнего. Садовой оглядел рабочую зону. На дальнем правом конце белел конверт.

«Ну конечно! Это его славная девочка оставила. Чтобы он мог ознакомиться с поступившим ей предложением. Да, Лёлик всегда доверяла ему. Без остатка».

Изучив надписанный конверт, Владимир Николаевич понял причину, по которой он был доставлен в его «святое святых». Послание адресовалось лично ему — профессору Садовому.

Загнутый треугольник поддался легко — он не был заклеен надлежащим образом. Он хотел позвать жену, чтобы прояснить ситуацию. Но что-то подсказывало: стоит воздержаться.

Для начала он рассмотрел клеевые полоски на клапане. Сомнений не оставалось: изначально они были увлажнены и сомкнуты. Они хранили доверенное им до той поры… Пока чьи-то пальцы не подержали их над паром, чтобы ослабить связующую силу. Этим способом пользовалась некогда-то его матушка, чтобы прочесть Пашкины письма. Она лелеяла надежду, что сын переписывается с девушкой, и томилась вопросом — когда готовиться к свадьбе. (Бедная, ей пришлось дожидаться не одно десятилетие).

Этим она и пыталась обелить себя, когда сын застукал её за постыдным занятием — держанием конверта над паром кипящего чайника.

Его вторая по значимости женщина следовала тем же путём. Это огорчило профессора настолько, что он дольше обычного концентрировался на первой строчке послания.

«Дорогой Владимир Николевич!

Я знаю, что прямота моя покоробит. Может, даже повергнет в шок. Но это не цинизм, а правда жизни, от которой вы, пан профессор, бежите…»

«Боже! И здесь упрёки! Это в конце концов невыносимо».

Он отложил письмо, давая себе время для передышки. В это время его позвали к телефону.

— Из России! — многозначительно заявила Ганна, передавая ему трубку.

— Как ни крути, а всё на двух персонах сходится! — оповестила его та.

— Имена, явки, пароли! — на украинском конце провода силились хохмить.

— А ты, друг, чай, и без меня допетрил.

Лингвистический слух профессора уловил в этих «чай» и «допетрил» толику наигранности, но поддержал собеседника:

— Кое о чём догадываюсь.

— Тогда тебе и карты в руки… Роль самодеятельного сыщика меня утомила. — Это заявление осталось без комментариев. — Полный карт-бланш! — гнул свою линию российский абонент.

«Наводишь тень на плетень — и денег на роуминг тебе не жаль!» — подумал арабист, но паузу выдержал.

— А Ритку жаль. Пропала деваха не за что. Одно слово — революция.

— Скажи ещё, «революция пожирает своих детей!» — попытался отбить «подачу» Садовой.

— Только вот доказательств нет.

— Твоя правда.

— И мотивы неизвестны. А без этого — сам знаешь.

— Согласен, — выдавил профессор.

— Пых-пых! — добросовестно донесла допотопная телефонная мембрана. — Ну, лады! Не хворай, Садовник!

— И тебе, Паша, того же!

«А зачем он, собственно, звонил?»

Глава 8 «Кочевнику известен путь воды»

После возвращения матушки из России в распоряжении супругов осталась лишь кухня.

Они вынесли обеденный стол и на освободившееся место уложили матрас, много лет ожидавший своего часа. Для Ганны — самой ранней пташки — выделили электрочайник, чтобы она, никого не беспокоя, чаёвничала у себя.

Обитатели квартиры отнеслись к новшествам легко, даже с азартом. Более того, как-то за ужином промелькнул отсыл к ветхозаветному ковчегу, сооружённому предусмотрительным Ноем.

Что же касается хозяев… Только искушённый взгляд распознал бы в готовности изливать на постояльцев всё новые и новые потоки радушия бессознательную попытку утолить снедавшую их тревогу.

На новом спальном месте профессорская жена облачилась во фланелевую рубашку до пят, с длинным рукавом и глухим воротом.

«Откуда она выкопала этот анахронизм? Он заставляет меня чувствовать себя монахом-бенедиктинцем!» — задавался вопросом супруг.

Самому профессору предназначалось трикотажное изделие цвета осеннего, набухшего сыростью неба с длинными рукавами и округлым, как у футболки, вырезом. К нему прилагались подштанники, напомнившие профессору отцовские кальсоны. Не забыты были и пластиковые бутылки с горячей водой.

— Лёля, ты полагаешь, мы будем ночевать на дрейфующей льдине?

…Она лежала, подперев голову рукой и уткнувшись в журнал. Вся её поза, спиной к мужу, источала возмущение его комментарием по поводу её ночнушки («Такая у моей бабушки была — точь в точь!»). Желая загладить вину, Владимир Николаевич прижался к этой спинке с туго натянувшейся фланелью. В ответ — шелест страниц. Тогда он заглянул через покатое плечико. Мельтешение фотошопистых лиц и силиконовых грудей.