Молчащие псы

Князь Репнин понял то, что должен был понять, и не намеревался коллекционировать неприятности, хоть как-то "выступая" против Сальдерна; удовольствие презирать этого гольштинца он оставил собственной душе, молчаливой и гордой; продажной же девкой сделал свое лицо, готовое поддаться сильнейшему. Впрочем, Сальдерн и не собирался его томить. Он сказал только то, сколько было необходимо, чтобы посол увидел новый расклад фигур на залитой темнотой шахматной доске, после чего сделался предупредительно милым. Словно пантера, которая сожрала дитя, а теперь вылизывает лицо молодой матери, успокаивая ее на будущее, потому что пока она голод успокоила, а в нервничающей добыче образуются кислоты, портящие вкус мяса.

Это я вижу во сне. Не как обычно, когда с широко раскрытыми глазами слежу за всем с Башни Птиц, но словно бы в сновидении, когда лицо погружено в подушку. Иногда картинка немного нерезкая, затуманенная и деформированная, зато наполненная интенсивными цветами, что делает ее более убедительной. Вижк Сальдерна в виде одетого в черное "немчика", дьявола из сказки про Убуртиса, когда он превращается в князя преисподней Люцифера и разговаривает с господином ада, Вельзевулом, а тот, хотя и сильнее Люцифера, внимательно того слушает. Это картинка из рассказа, включенного в одну из моих книжек, рассказа, называющегося "Собор в аду"[49], о визите Люцифера (латинское Lucifer – Несущий свет), в одном из адов вселенной, управляемой Вельзевулом (семитское Baal Zebub – Повелитель мух). Я вижу их в некоем сказочном интерьере, обустроенном стенами, в которых полно ниш, зубчатых верхушек и башен, шпили которых нацелены в небо. Я так подумал, что человек, владеющий ключом к этому замку, подобен птице, кружащей над той землей со спокойствием хозяина, или же демону, держащему в руках во время отдыха человеческие мысли и деяния.

Я слышу князя преисподней, когда он спрашивает:

- Скажи мне, Вельзевул, что этой стране более всего нашим деяниям способствует?

И слышу я голос повелителя мух, который отвечает:

- Пропасть между образованным королем, который семью языками владеет, к водке отвращение испытывает и одну лишь культуру рад был бы распространять, и дворянской чернью, вечно грязной, пьяной и неграмотной, но без которой он, все же, ничего не способен сделать.

- А что еще?

- Слабость того короля, который нам служит, и который остается пред нами в детском страхе. Когда он направил делегата во Францию, а мы по этой причине в гнев попали, он отвечал за это со слезами, словно ученик, попавшийся на краже с базарного прилавка. Я удерживаю его за узду у самой морды, не щадя ни ругательств, ни угроз, не смягчая их, чтобы он не сделался истинным монархом.

- Еще что?

- Похоже, что шляхетские мозги. Если бы глупость была болью, практически все из них выли бы днем и ночью.

- Неужто и вельможи столь же глупы?

- Вот содержание им бы денежное только и получать, а это самое главное, поскольку весьма пользительный инструмент, кладя денежку в вытянутые лапы, сделать можно.

- И из Чарторыййских тоже?

- Чарторыййские всего лишь одни, остальных купим.

- И эти остальные Чарторыййских перевесят?

- Перевесят или не перевесят, мне это все равно, ибо сами они не такие уж и страшные, как могло бы показаться. Ничего крупного они не сложат.

- Ты уверен, Вельзевул?

- Господин мой, ни в ком я не могу быть уверенным, кроме себя самого, зато знаю я, что нет в аристократии этой страны духа Гизов, Медичи, Годуновых, Эссексов и Валленштайнов. Никакой польский магнат никогда не оказался великим, ни в добром, ни в злом. Никто из них не довел до державной драмы. Таковы ляхи: пустые внутри, полностью лишенные гениальности великой драмы, слишком слабы они сердцем и волей.

- То есть, ты никого не боишься?

- Боюсь, мой повелитель, только тех, намерения которых мне не ведомы, хотя и знаю, что они мне враждебны. И не обязательно это из магнатов, и голыша будет достаточно, но крепкого.

- Выходит, имеется такой.

- Имеется. Начальник полиции, которую здесь "воронами" прозывают. Белньский. Черный ворон!

- Ты не боишься народа, а всего лишь человека?

- Боюсь людей, подобных ему. А народ?... Имеется в этом народе, при всей его глупости, косности и неуравновешенности, культивируемый будто реликвия дух свободы в позолоченном сосуде из слов и призывов, что веками существуют. Они сами это панцирем своим считают.

- Так нет же такого панциря, которого нельзя было бы разбить, сжечь или продырявить, Вельзевул.

- А этого, учитель, не нужно ни разбивать, ни жечь, ни дырявить. Наверняка дух, как об этом говорят, бессмертен, но ведь и форма важна, а большинство людей только к ней и привязывается, к тем символам, которые этот дух выражают. Разбить сосуды, в которых этот дух хранится, означает подавить его, возможно, даже уничтожить его. На первый взгляд, систему эту можно повсюду использовать, ибо подход верен. Только в Польше это было бы кардинальной ошибкой, ибо дух польской свободы проживает в сосуде, прозванном "liberum veto".

- И что же теперь делать?