Молчащие псы

Черная тень окутала землю. Все молчит: купающиеся в океане неба звезды; земля, сонная прижатыми к себе складками оврагов; лунный свет, извлекающий из ближайших деревьев и предметов их призрачную наготу. Мое тело высвободилось от бремени жары; глаза свободны от пытки солнца, ноги легкие и свежие, живо бегущие в пыли, которая глушит неистовость шагов. Все настолько тихо, будто бы все умерли, и на свете остались лишь мы трое. Я иду рядом с ними, но они моего присутствия не замечают. Их всего двое, а что же делаю я, раз меня здесь нет?

Тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик...

- Учитель... но если это станет известно...

- А это уже твоя забота, Вельзевул, чтобы ничто ведомым не стало!

- Понимаю, учитель. Если это приказ, подвал я приготовлю.

- Нет, дорогой мой, это всего лишь совет, исходящий из доброго отношения. Игра становится опасной, а пассивные никогда не выигрывают. Приказы впоследствии поступят, и если окажется, что прибыли поздно, то наказан будет не тот, кто приказы раздает – наказывают только тех, кто приказы получает.

Неожиданно травы начинают ложиться на землю, стегаемые струями дождя – небо спустило грозу с поводка. Свет с конца тоннеля приближается и оказывается пламенем факела, который держит человек в закрывающем все лицо капюшоне без отверстий для глаз. Он шагает, ничего не замечая, даже убегающей у него из-под ног земли. За ним другие фигуры в монашеских одеяниях и больших капюшонах тащат траурный катафалк. На широком одре видны покрытые перьями останки громадной птицы, чей клюв вывернут в небо, словно перекладина опрокинутой виселицы. Мертвый глаз белого чудища посылает звездам поток ругани, которую сам я побоялся бы повторить в этой темени. Еще дальше движутся два ряда монахов с факелами. И все это без малейшего шороха, лишь тревожно скрипят колесные оси. Ветер раздувает пламя факелов, высоко поднятых к кронам деревьев. На самом конце – монашки без лиц, армия черных платьев, освещенных пламенем свечей, огонь которых они защищают от ветра и дождя своими пальцами. Все они движутся вдоль каменной стены, проходят мимо всадников и двух пеших, из которых только я поворачиваю голову. В стене, непоколебимо стоящей по стойке "смирно", несмотря на ливень, устроенный из божественных пулеметов, кто-то нацарапал надпись: "Здесь можно плакать".

Просыпаюсь, залитый потом и ищу убежища в собственном дыхании, ожидая, когда утихнет хохочущий гром, что разрывает мой череп. Век не открываю. Мне казалось, что достаточно будет открыть глаза, чтобы я вновь мог увидеть того гордого всадника на нервничающем жеребце, две высоко поднятые головы, животного и его хозяина, чей взгляд достигает самых краев вселенной. Только вокруг меня те же самые стены. Я в пустой комнате, залитой ярким, словно дневным, лунным сиянием. Посредине стоит огромный, блестящий стол, на котором кот с черным мехом пожирает рыбью голову. Заметив меня, он сползает п складкам скатерти на пол, где превращается в дружелюбно скалящегося медведя.

- И ты не спросишь, кто я такой? – говорит он, садясь возле стола.

- Я же и так вижу, ты – медведь!

- Нет, я последняя метаморфоза Макбета, - докладывает он. – А перед ним я был Чингисханом, а еще до того завоевал Трою. Это я построил деревянного коня.

- А прекрасную Елену видел?

- Как и тебя. Она вовсе не была прекрасной, а ее срамные губы были как пальцы, ими она поднимала кувшин за ушко или же хватала рукоять стилета и размахивала себе под животом, что весьма сильно возбуждало. Уже одно то, что несколько мужчин было способно влюбиться в этой сортирной дырке, доказывает насколько низко пали люди того века.

- Но ведь Гомер... скажи мне, верно ли Гомер описал все те события?

- В эпоху троянской войны Гомер был верблюдом в Самарканде и обо всех крупных событиях той эпохи знал только лишь то, что мог о них знать верблюд в Самарканде. Поразмысли над этим.

- Над чем это я должен поразмыслить?

- Над тем, кем сам был двести лет тому назад.

И он исчез, словно дух Банко, я же вновь проснулся, чтобы бодрствовать на площадке Башни Птиц, под голубым, похожим на аквариум, небом, наполненным белыми, беременными плененными рыбами; в тишине, лишенной каких-либо важных звуков, за исключением далеких голосов людей, что умерли столетия назад. Эти люди спускаются сюда, словно в бездну, чтобы открыть передо мной свои души, я же повторяю их шепот.

Кто-то из них шепотом спрашивает:

- Так что... что же можно сделать для Польши?

И кто-то же, одевая свой ответ в шепот:

- Поменять ее место на карте. Прицепить громадный воздушный шар, поднять, полететь на самый центр океана и оставить на верхушках колонн затопленной Атлантиды.

Убийственное бессилие. В этой стране мало вещей гарантировано, но одно наверняка: роль Кассандры здесь всегда сыграть удается.

Теперь же я слышу хоральный шепот, переполненный смехом:

- На верхушках колонн Атлантиды! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

"Смеетесь?... Над кем смеетесь?" – этот вопрос, который один из героев гоголевского "Ревизора" бросает в зрительный зал, уверенный в том, что по сцене кружат персонажи, более смешные, чем сидящие в партере...