Молчащие псы

"Брак по календарю", пьеса, которую должны были выставить в "операчечной" Томатиса 4 марта (а не 3 марта, как писал вечно путающийся с датами Джакомо) 1766 года, была весьма посредственной, но и не была первой оригинальной комедией на польском языке, поскольку ранее уже играли "Надоед" Белявского. В тот день был подготовлен с чрезвычайной тщательностью. Партер, балконы, ложи и так называемый "циркул" – места перед самой оркестровой ямой, билеты в который стоили дороже всего, по десять тинфов, то есть почти одиннадцать злотых; в то время как самые дешевые, на третий ярус, всего пять шостаков[55] – вычистили как мало когда. Все сегодня было редким: публика, которую впускали только лишь по королевскому приглашению, и даже освещение. В обычных случаях зал был погружен в темноту, всего несколько ламп висело на сцене и по ложам, а музыкантам приходилось читать ноты, пользуясь вонючими жировыми свечками, потому что Томатис экономил на зрителях, что, впрочем, никому не мешало. В театральной темноте царила такая свобода, что, как тогда шутили: "большая часть варшавской аристократии "зачата была в театре". Но в тот день в блеске сотен свечей и лампионов мерцали золочения и огромные площади зеркал.

За два часа до начала появились слу, занимающие самые лучшие места для своих господ. В шесть вечера зал начал постепенно заполняться. Театр оживает, словно человек, пробужденный от летаргического сна, словно река, на которой начался ледоход, словно лес весной, а костел в воскресенье, ибо театр – это не стены, это кровь в жилах, соки в ветвях, накат волны. Люди. Знакомые, замечающие один другого издалека, обмениваются поклонами, разодетые молодые люди вых рядах распускали хвосты перед дамами, а старики сражаются с охватывающей их скукой, разглядывая в лорнет совершенно юных девиц. Прибывает король, которого приветствуют восторженными криками, он окружен дворянами обоего пола, затем устраивается в ложе и отвечает на приветствия движениями парика. Между рядами вымощенных лавок бродят торговцы с вином и водой, приправленной анисовой "мисторой"[56], с корзинками апельсинов, каштанов, выпечки и рогаликов, а в ложи заглядывают официанты из кафе, разносящие шоколад и мороженое. Прически а-ля Помпадур, возведенные на проволочных лесах полуметровой высоты, хвастают драгоценными камнями и богатством лент, кружев, цветов и звезд походят на огороды. Модницы яростно обмахиваются веерами от нестерпимой жары, следя за тем, чтобы краешек веера не повредил толстого слоя помады и пудры на лице; именно это время породило анекдот о беседе при дворе, в ходе которой король, желая выставить на смех Белиньского, спросил у того его мнение относительно того: предпочитает ли он женское лицо по английскому или французскому образцу макияжа, на что старый маршал буркнул:

- Не разбираюсь я в картинках, сир!

- Ben toccato![57] – отозвался об этом ответе кавалер де Сейнгальт, который и запустил его в оборот.

Из-под грудей, распихивающих ткань словно два зрелых арбуза до самого подбородка, из талии, настолько тонкой, что ее почти что можно было охватить ладонью, расцветают кринолины, диаметром в пару локтей, которые делают дам похожими на китайские шатры, хвастающиеся полихромией самых ярких цветов; на лицах же царят мушки из бархата, крайне важно, в каком месте: находясь на губе, они означают кокетство, на веке – страсть, а в уголке губ – желание к поцелуям. Золотые часы медленно выбивают долгие, покорные минуты ожидания…

А ожидают Его Посольскую спесь, посла царицы, князя Николая Васильевича Репнина. Он же запаздывает умышленно, зная, что без него начать не осмелятся. И делает он это, совершенно демонстративно, все чаще: не поднимается из-за карточного стола, когда входит король, перебивает его на полуслове, регулярно не уважает времени начала приемов и представительств. Джеймс Харрис пишет в своем "Дневнике путешествия по Польше": "Довольно часто я бывал свидетелем того, как актеры оттягивали начало спектакля, поскольку еще не прибыл великий посол, даже тогда, когда его королевское величество около часа ожидало в своей ложе".

Только лишь тогда, когда в зале появился Репнин, загорелись свечи в оркестре, а с потолка опустилась огромная люстра и заполнила зал радостным мерцанием хрустальных подвесок. Сделалось светло, словно днем. Один за другим проходили на свои места музыканты, и раздались прерывистые звуки настраиваемых инструментов. Три глухих удара в литавры дали знак: занавес пошел вверх, открывая сельский пейзаж с соснами с левой и ручейком по правой стороне, с лебедями, плавающими в пруду, расположенном в самом центре сцены. Мгновением позднее на нее выбежала синьорина Касаччи в роскошном неглиже и начала представлять наиболее модные танцы синьора Сакко. Вся мужская половина зрительного зала сошла с ума от восхищения, даже Казанова отбросил свою сдержанность, он кричал в сторону сцены, заглушаемый окриками других: