Молчащие псы

- Не обязательно. Но если ты мне их сейчас же не принесешь, то я как раз исполню свое обязательство! Ты ведь как говорил: в течение месяца, публично, в присутствии не менее чем трех десятков человек, в том числе – и короля, в течение не менее одной минуты. Месяца еще не прошло, в зале толпа, король тоже присутствует. Свое слово я сдержу.

- Не здесь! Я тебе запрещаю!

- Это почему же? В нашем договоре про место не было ни слова. Все просто идеально!

- Не для меня, я не допущу, чтобы... чтобы ты опозорил подобным действием синьорину Касаччи!

- Ты можешь не допустить до этого лишь одним образом: возвратив мне документ.

- Э-э, нет, приятель, я покажу его королю!

- Non fa niente, amico mio, non fa niente[74], - спокойно процедил Казанова. – Иди, я же тем временем покажу всем на минутку свое восьмое чудо света, и все это время синьорина Касаччи будет держать его в руке! Вот тогда-то ты будешь толком опозорен, ибо насмешка позорит сильнее, чем позор.

Дверь затряслась от мощного пинка. Томатис хотел крикнуть, только из его горла вырвался лишь хриплый шепот:

- Ты действительно обезумел!... Она... она не сделает этого!

- Спроси у нее сам, - предложил Казанова и повернулся лицом к танцовщице. Касаччи, едва не теряющая сознания от непонимания того, что происходит вокруг нее, но все же имея достаточно сознания, чтобы не забывать о своем стремлении, пискнула:

- Я сделаю это, дорогой!

- Тереза!!!

- Я сделаю это, дорогой, сделаю это, дорогой... – повторяла девица словно заводная "говорящая кукла" братьев Дроз, извлекающая из себя слова, благодаря мертвым шестеренкам, пружинам и пищалкам.

Сделалось тихо. Томатис за дверью стоял совершенно ошеломленный и, к собственному изумлению, с каждой уходящей секундой все более безразличный к поражению, слепой и глухой к тому, что стены Иерихона рушатся вокруг него. Его охватила обезоруживающая усталость. Если бы кто-нибудь спросил его, ответил бы, что все, за что сражался – впервые в жизни желанная верност женщины и царская милость за изгнание шпиона розенкрейцеров – перестало его интересовать. Словно бы он карабкался на высокую стену, упал с нее, и теперь у него не было сил, чтобы повторить попытку. Из этого состояния его вырвал вопрос Казановы:

- Так как, amico mio?.. Вы еще там?

Томатис учуял в этом вопросе слабость, нотку тревоги, но рисковать не хотел. Он подумал, что, раз ему было предназначено сделать сегодня большую ошибку, то все уже за ним, и что не следует искушать судьбу, чтобы не оказалось, что это еще меньшая из ошибок. Он мог отослать эту женщину, ради которой утратил рассудок, сразу же после выступления домой, а вместо того приказал ей идти в свою ложу. Если он сейчас поддастся гневу, запятнанной гордостью, ненавистью или чем-то, столь же глупым, то Казанова может исполнить свою угрозу. Он понимал, что такое маловероятно, поскольку слова его – это блеф, но в своей жизни он уже видел вещи еще более невероятные, которые, все же, свершились. Тот мог это сделать – человек с одной ногой в бездне способен на самые замечательные пируэты и вытаскивает из шляпы наиболее удивительные предметы. "Diavolo maledetto![75]" – запятнал он про себя Казанову и ответил ему:

- Я... я здесь. Погоди, я принесу тот листок.

Принес, а потом по желанию Казановы сунул в щелку под дверью и ушел, не ожидая продолжения. Спектакль как раз закончился. Томатис подошел к послу и спокойно сообщил:

- Мне не удалось, ваше превосходительство.

- Что тебе не удалось?

- Мне не удалось выгнать его. Он не выедет.

Вопреки тому, что ожидал, Репнин усмехнулся, сообщение не произвело на нем никакого впечатления.

- Ошибаешься, дурак, он выедет очень скоро и уже никуда и никогда не вернется. У меня лучшие прислужники, чем ты, тебе нужно очень стараться, чтобы сравниться с ними. Пока же делай свое и регулярно докладывай, в случае необходимости получишь новые приказы. Иди, на нас смотрят.

Так отпихивают ногой нелюбимую борзую, которая потеряла след, но из своры ее не изгоняют, поскольку она может пригодиться на следующеей охоте. Но борзая, хотя вместо сердца у нее пузырь, наполненный запахом крови, из-за этого унижения страдает, пузырь у нее болит и наполняется горечью, которую приносит всяческое несправедливое наказание – ради одного-единственного зверья, след которого был потерян, хозяин позабыл все предыдущие триумфы.

В течение пары десятков минут две райские птицы Томатиса утратили перья.

В качестве утешения ему осталось обещание судьбы Казановы – в словах Репнина он услышал смертный приговор кавалеру де Сейнгальту.

Казанова, подняв с пола пасквиль против короля, поднес его к пламени свечи. Дверь он открыл лишь тогда, когда ручка резко задергалась. В дверном проеме ложи вместо Томатиса он увидел Браницкого, за спиной стояло несколько человек. Из генеральских уст несло водкой.

- Пан Казанова, по какому праву вы закрываетесь с этой дамой один на один?

- По праву влюбленного, разве это не достаточная причина?