Молчащие псы

- Для меня – недостаточная, поскольку эту даму люблю я, но не люблю соперников!

- Раз уж я узнал об этом, синьор граф, я уже не стану ее любить.

- То есть, вы уступаете мне, пан де Сейнгальт?

- С радостным желанием, столь достойному господину каждый обязан уступить.

- Все это прекрасно, вот только тот, кто уступает, мне кажется, трусит!

- А от мне это замечание кажется слишком уж сильным!

Не ожидая ответа, Казанова обошел Браницкого и начал удаляться. За ним в глубину коридора полетело:

- Венецианский трус!

И в данный момент это было правдой; в глазах Браницкого было видно желание убийства, а Казанова умел считывать взгляды. Это уже не было риторической стычкой на балу во Дворце Коссовских, о которой итальянцу было известно, что король прекратит ее в любой момент. Короля поблизости не было, приходилось спасаться самому. От иных поединков Казанову спасали остроумные и нелицеприятные слова – но на этот раз его спасли быстрые ноги.

В своих воспоминаниях он замалевал все произошедшее весьма цветасто, равно как и запутанно, что Браницкий напал на него со своими бандитами ("мне грозили, что могут меня и убить"), тем, что он всего лишь выбежал на улицу, чтобы ожидать Браницкого там, поскольку ему не хотелось драться в театре ("я напрасно ждал с четверть часа, надеясь, что он выйдет") и, наконец, философствованием на тему варварской природы поляков ("Поляки, вообще-то, сейчас довольно вежливы, только в них до сих пор таится их давняя натура. Они все еще сарматы...").

Казанова опасался вернуться прямо домой. Из театра он побежал во дворец воеводы Чарторыйского, где король должен был ужинать по предварительной договоренности. Ему хотелось пожаловаться монарху, но там он его не дождался. Дело в том, что тем вечером Понятовский занялся синьориной Касаччи. Докучливые проблемы с амбицией несколько сгладил князь Кацпер Любомирский, говоря:

- Мне жаль вас, кавалер, но Браницкий был пьян, а пьяный не может оскорбить человека чести.

В дом мессира Кампиони Казанова вернулся поздно ночью. У двери он увидел некоего индивидуума, закутанного в толстую шубу. Из чащобы меха, заслоняющего лицо, прозвучало предостережение, окутанное облачками пара:

- Плохо вы поступили, пан, убежав от сражения. Браницкий разъярился и поклялся, что завтра же его люди нападут на тебя и забьют палками, даже если бы за это ему пришлось бы идти на эшафот. Я их знаю, так они и сделают! Незамедлительно делай ноги из Варшавы, либо же с самого утра пошли ему официальный вызов, в противном случае – плохо кончишь! Лично я советую исключительно из доброты душевной, а поступай себе, как знаешь.

Прежде, чем итальянец успел спросить что-либо еще, неизвестный тип скрылся во мраке улицы. Казанова не мог заснуть до самого утра, ворочался с боку на бок, борясь с мыслями. Если бы он сбежал, его бы преследовали за громадные долги. Если бы он ничего не сделал, его ожидали бы палки, и хотя сам он не верил во все, что говорил другим – в то, что насмешка позорит сильнее позора, в обещание незнакомца верил полностью. Посему выбрал шпагу, которой владел мастерски. "Приняв решение, я написал ему письмо, требуя сатисфакции...".

Это письмо, наполненное, впрочем, униженных выражений в отношении адресата, он послал Браницкому вместе с размерами своей шпаги. "Я приказал слуге доставить это письмо за час до рассвета в Замок, где Браницкий проживал рядом с королевскими покоями. Через полчаса я получил ответ с известием, что Браницкий мое предложение принимает. Я тут же ответил ему, что приду к нему на следующий день в шесть часов утра (...). Через час ко мне прибыл Браницкий собственной особой (...), он закрыл дверь на засов и уселся на кровати. Не зная, что это должно означать, я схватился за пистолеты. – Не трудитесь, кавалер, - сказал он мне, - я не пришел к вам, чтобы вас убить...".

А пришел он, чтобы выбить у Казановы из головы две вещи: перенос поединка на завтрашний день ("Драться будем сегодня!"), при этом его совершенно не тронули пояснения итальянца, будто бы он устал, что ему хочется написать завещание; и холодное оружие ("Ты зачем присылал мне размеры свей шпаги? Драться будем на пистолетах!"). Вот тут-то Джакомо осознал собственную ошибку: из вызванного на поединок он превратился в вызывающего, а право выбора разновидности оружия дается вызванному. Браницкий, который, как всем было известно, с первого разп всегда попадал с десяти шагов в игральную кость, добил итальянца своей наполненной уверенностью в собственной победе милостью:

- Если с первого выстрела промахнусь, вот тогда станем биться на шпагах. На жизнь и на смерть.