Молчащие псы

- Погоди-ка, погоди! – перебил его Грабковский, внимательно прислушивающийся к спору. – Ведь ты, долгополый, тоже кое-чего забыл, бесчестно ругая их и поучая приличиям. Ты забыл завершить ту цитату из книги Экклезиаста! Начиная от слова, на котором ты ее прервал, дальше в тексте идет следующее: "Повернулся я, чтобы увидеть мудрость, и познал я, что одинаково завершение мудрого и глупого. Какова же польза человеку от всех трудов его и мучений духа? Все дни его наполнены болезнями и нуждой. Видел я мучения, которые Господь дал сынам человеческим, чтобы те продолжали жизнь в них, но ни единого утешителя"... Экклезиаст говорит, все – это ничто, и добро, и зло, и что нечего рвать жилы, один конец и добродетельным и недобродетельным, так видится, по крайней мере, мне.

- Ты вечно слышишь не то, что было сказано! Не будет зла без наказания и добра без награды. Господь каждого справедливо осудит. Сам в грехе по уши завяз, да еще и других к тому...

- Не бойся. Бога это не удивит. Давно, когда он еще был молод, ведь должна же была иметься у него своя молодость, интересовался он всем, но с той поры видел он все в стольких явлениях и повторениях, что самые хамские грехи должны были ему надоесть, и вот теперь, когда он уже стар и мудр, у него остались только скука и безразличие. Он всепрощающий, словно время, и его не волнует, что сделаю я или они, все это он уже видел миллионы раз. Так что можешь быть спокоен: он ничего не заметит.

- Я должен быть спокоен, видя, как ты превращаешься в скотину?

- А почему бы и нет? Только что ты ссылался на книгу "Экклезиаст", святой наш червячок, а там, черным по белому, имеются и такие слова: "Одинаково завершение человека и скотины, и равно состояние обоих. Одинаково дышат все, и человек не превосходит скотину. И кто знает, действительно ли дух сынов Адамовых возносится вверх, а дух животный – спускается вниз?".

- Все то древние ошибки...

- Нет. Ошибкой является то, что ты со мной желаешь мериться в знании книг, и в этом, предупреждаю, ты не выиграешь Точно так же, как не изгонишь похоти из моего тела и грешных чресел этих вот "воронов", которые желают расклевать тебя за то, что ты их публично осуждаешь. Мне, к примеру, женщина нужна раз в два дня, и с этим я ничего не могу поделать.

- Почему же ты не женишься, чтобы делать это по-божески?

- Для этого следовало бы влюбиться.

- Так почему ты так и не сделаешь?

Грабковский пожал плечами и ответил тем же самым мягким, капризным и сардоническим тоном, в котором можно было услышать и нотку неизлечимого пессимизма:

- Потому что делал это слишком много раз, и знаю, что все это проходит. Либо она тебя бросит, либо ты ее, или же вы оба сделаетесь скучными друг для друга, или возненавидите один другого и начнете себя презирать. То на то и выходит, никогда долго не длится. Те же, которые не расстаются – это притворщики, либо находятся под принуждением, и тогда еще хуже для них. Теперь, когда я все это знаю, любая любовь отравила бы мне мысли: и зачем все эти сладкие вечера и ночи в объятиях, заклинаниях и признаниях, если сейчас ты делишь семя с кем-то, кто вскоре будет тебя точно так же чужим, каким был, теперь же проклятый и забытый?

- Ты сам будешь проклят!

- Неужели?! Помню, как ты сам сказал, что я буду спасен, пускай, и не знаю, противился бы этому. А теперь говоришь...

- Говорю и говорю, только тебя не переговорить, в языке ты самый крутой, негодяй! Если бы у Самсона была такая челюсть, вот тогда бы он громил филистимлян! Вот только не язык, но голова о человеке свидетельствует. Ты же глупее каждого из собственных сапог!

- Это потому, что верю в слова "Экклезиаста", будто все подлежит тлену? Тогда это ты глуп, поп!

Тут они сцепились еще сильнее. Кишшу пришлось прервать их стычку, разгоняя собравшихся и приказывая всем заняться делом. Ему самому показалось, что правота за писарем, ибо все подлежит тлену, все несущественно, временно, преходяще в огромности истории; все, а, выходит, и то, чему сам он посвящает остаток жизни, только холодный глаз топаза сурово поглядел на него и призвал к порядку.

Грабковский, этот странный человек, который еще не умер, но уже прожил жизнь за троих, старый не возрастом, но опытом, из которого исходило знание всего на свете, чуть ли не материальное пресыщение деяниями и удовлетворение вычерпанным колодцем земных наслаждений с такой элегантностью, что для многих плохо дружащих с жизнью это представляло собой вызывающее оскорбление, этот ленивый сибарит, который замкнулся за столом тюремного писарчука, чтобы скрыть пред взглядом настырного мира тот темный уголок собственного превосходства, ту самую кадку, наполненную вечно молодыми искушениями, состоящими из гордости, амбиций, надежд и наглости, сейчас пораженных разочарованием – именно он сделался доверенным лицом Кишша. Достаточно было только взять под защиту достоинство его сапог.