Молчащие псы

Относительно Иосифа Андреевича Игельстрёма звучали полярно различающиеся мнения. Ненавидящий его курляндскй дипломат, барон Карл фон Хейкинг, в своих Aus Polens letzen Tagen, Memoiren 1752-1796, написал: "Вознесение этого человека до военных или дипломатических постов свидетельствует, сколь часто удача насмехается над рассудко. Его ничтожность маскировалась счастливыми случайностями. Невозможно иметь меньше талантов, меньше полета и меньше разума, тем не менее, Екатерина неоднократно поручал ему различные функции". В приведенное выше предложение нельзя поверить по той простой причине, что царица Екатерина никогда не поверяла каких-либо функций идиотам.

В свою очередь, немецкий поэт, Иоганн Готфрид Зеуме, личный секретарь Игельстрёма (когда тот, спустя много лет после описываемых событий, был уже генералом и послом в Польше), заявил в Einige Nachrichten uber die Vorfdile in Polen... : "Он суров и довольно порывист, и этого достаточно для людей которые недостаточно хорошо его узнали или же сознательно не желали задать себе этого труда, в качестве причины для обвинений. Генерал открыто проявлял свою горячность, тут же стараясь затушевать ее несколькими вежливыми словами".

Несколькими вежливыми, причем, не расходящимися с истиной словами, тридцатилетнего полковника Игельстрёма можно охарактеризовать следующим образом: дионисийский, то есть телесный, и аполлоновский, то есть аполлоновский, аспекты в нем уравновешивались, ну а остроумие и воображение, пробужденные спиртным, весьма удачным образом компенсировали у него отсутствие гениальности. У него бывали минуты философско-пьяных признаний, которые, как мы помним, были высоко оценены правой рукой Екатерины, бароном Сальдерном. Игельстрём отличался жестокостью, верил всего в два лекарства: в водку и в вино, и он был слишком большим негодяем, чтобы его могло пригнуть к земле нечто иное, кроме кандалов и кнута. Он носил громадную обмотанную вокруг шеи шаль, которую пленял на ветру, запихивая концы в правое голенище войскового сапога. Левое служило ножнами шпицрутена, с которым никогда не расставался.

В разработанном при царском дворе сценарии, который предполагал превращение женщин, окружавших короля Станислава Августа в кариатиды российских влияний в Польше, Игельстрёму было назначено любовное порабощение пани Люльер.

Генриетта София Люльер, урожденная баронесса Пуже или Пуше, которую варшавская улица называла "мамзель Люлли", король – Люльеркой, а сама себя – маркизой, была родом из полонизированного французского дворянского семейства и входила в круг наиболее знаменитых женщин в станиславовской Польше, поскольку была: "королевой гетер, каббалисткой и интриганкой, охотно влезающей в чужие стремена (Станислав Василевский), к тому же держала пальму императрицы моды – первой она устроила своему любовнику жилетку с рисунком из держащих зонтики зеленых обезьянок и ввела на берегах Вислы обильные декольте, выпирающие сорочки и греческое неглиже, которое было признано верхом непристойности бабками молодых девушек и матерями женщин, притворявшихся молодыми. Являясь, вне всякого сомнения, женщиной необычной, знала некую разновидность любви, столь редкую, что даже варшавские проститутки не имели о ней понятия. Потому Станислав Август, менявший любовниц словно перчатки, только ее не отослал и говорил о ней с исключительным восхищением. Будучи придворной сводницей и метрессой, которую невозможно убрать, он представляла собой неиссякаемый источник отчаяния и резкой ненависти других женщин. Не зависти, ведь ту испытывают в отношении кого-то, кого можно победить, кого судьба лишь временно возвысила, но когда счастье повернется в другую сторону, тогда можно будет иметь и свой триумф, и свою месть. Ее превосходство, прочитываемое в многостраничной книге, состоящей из глаз и жестов мужчин, из постоянства короля, из самых модных нарядов и самых красивых драгоценных украшений, была столь недоступной, что могла пробуждать только лишь бессильную, прошивающую все тело ярость, которую не могли смягчить мелкие, порожденные сплетнями мести, даже выплевываемые наиболее едким языком. Понятовский, которому она, вроде как, предсказала корону, подарил ей в Варшаве небольшой дом неподалеку от дома Василевского. "В том домике было полно укрытий и тайных переходов между комнатами. Наверняка они были нужны хитроумной француженке, которая, помимо замечательного денежного содержания, обеспечиваемого королем, немалые доходы получала от занятий каббалой, поскольку, как магнаты, так и дамы из высшего общества, придворные и обеспеченная шляхта толпами ходили к ней за предсказаниями", - как вспоминал сын королевского медика, Казимеж Владислав Вуйчицкий.