Молчащие псы

Вильчиньский шел, словно пьяный, шатаясь; внезапно он бессознательно начал читать "Отче Наш", но когда дошел до "как и мы прощаем должникам нашим" прервал. Он испытывал потребность в смерти, но Господь ниспослал ему всего лишь очередную потерю сознания – упал, сделав несколько сотен шагов. В придорожной канаве его нашли местные крестьяне, занесли в хижину и присматривали за ним несколько дней, давая есть и пригласив бабу-шептуху. Ее травки, за которые она взяла пряжки с его башмаков и пуговицы, позволили ранам затянуться. Посткпенно он приходил в себя.

Лежа на соломе, пропитанной кровью и отварами знахарки, у него было время подумать о себе. Получившийся счет отбирал желание жить: к этому времени "Алекс" проиграл все, что можно было выиграть или проиграть. В соответствии с наказом деда, он должен был "не дать", а сам дал помыкать собой и неоднократно унизить. Он подумал, что если обязан жить после того, что уже прошел, то должен отбросить последние угрызения совести и чувства и вывести девиз "Не даваться!" за границы обычной беспощадности. Некий голос, которого сам он не мог обуздать, кричал в нем о других людях: либо вы, либо я! Снова кому-то припомнилось, что у него есть зубы.

Наводя постепенно порядок в понесенном поражении, он размышлял еще и о том, что говорил Рыбак: "Отчизна? Отчизна там, где тебя любят, а кто меня любит, кто меня прижал и принял так, как это делает мать, когда встретит давно отсутствующего сына? Кто открыл ему дверь, когда я пересекал всю землю в поисках любви? Кто дал мне покой, когда я протягивал руки к людям? У Рыбака имеется своя цель, и она хороша лишь для тех, кто ему нужен!...". Далекий брат, которого он не видел так давно, был кем-то чужим и не пробуждающим тоски. Эти вот селяне, которые занялись им? Вильчиньский не мог испытывать к ним благодарности. Он ненавидел их с того момента, когда поднлся с соломы и заглянул к ним в кухню, по которой шастали куры и свиньи. Увидел он и супружескую пару своих хозяев. Женщина стояла, склонившись над коляской, с закрытыми глазами и ртом, раскрытым словно бы для крика; голая, она кормила грудью ребенка, в то время как другая половина ее тела находилась во владении вспотевшего мужчины, который держал ее бедра руками. Свободная грудь и крестик, свисающий с шеи на тонкой нитке, мерно колыхались под ритм скрипа колыбели. Вильчиньский отвернулся, жадно ища свежего воздуха, опасаясь того, что сейчас его вырвет. Жизнь отождествилась для него с этой простой картинкой, и сам он раскрасил людей в один цвет.

В нем воцарился глубочайший из всех видов тишины, которую ночь приносит цветам, то священное молчание, ассоциируемое с пустынями и сводами умерших церквей, покрытых высохшими слезами давным-давно отзвучавших молитв. И то было извержение вулкана, которое оглушило мир, так, что могло показаться, будто бы природа молчи, которое успокоило его и переполнило жестокой решительностью. Он уже убивал про себя, еще до того, как двинуться с места. Ну а потом ему оставалось лишь исполнять эту мысль.

Человек является бродячим мешком добра и зла, пропорции которых меняются по мере истечения времени и смены обстоятельств. Это все. Вопреки кажущемуся, этого вовсе не мало, но, чтобы это понять, нужно попасть в руки женщины или палача. Тогда мешок настолько наполнится болью, что в нем не остается места на что-либо иное, как зло, даже зло на Бога.

Когда он покидал этих людей, в сенях его зацепила их племянница-сирота, милая девица-подросток с длинной белой косой; эта девица промывала Вильчиньскому раны, охлаждала лоб компрессами из смоченных водой тряпок и поднимала голову, чтобы влить несколько капель воды в пересохшее горло.

- Забери меня с собой! – умоляюще шепнула она.

"Алекс" отпихнул ее и выбежал во двор. Больше уже он не собирался брать женщин с собой. Провожал его звук колокола, что бил с башни крестьянского костела.

Оглядев его, Рыбак сказал лишь одну фразу, как будто бы все предвидел и вовсе не был удивлен:

- Как-то раз показали басёра, так же затравленного собаками, только он уже не жил.

Так уже и осталось: "Басёр".