Молодой Бояркин

– Ну что ж, в нашем деле и такое не исключено, – серьезно, с мужеством летчика-

испытателя ответил Черешков.

– А не рассказать ли об этом Марусеньке? – хитро сощурясь, произнес Федоськин,

забыв даже о недосказанном сне.

Начиналось обыкновенное в таких случаях поддразнивание, приятное тем, что

подобные угрозы Черешков принимал всерьез, заявляя, что он отличный семьянин и что

семья – святое дело. Свою жену он даже на общезаводские вечера не брал – вдруг что-нибудь

просочится?

– Так ведь и Валечке можно кое-что рассказать, – проговорил он Федоськину особым

тоном, потому что в такие моменты его рот начинало тянуть на сторону.

Федоськин расхохотался.

– Ну, ты ее и удивишь, – сказал он. – Да я и не скрываю ничего. Зачем? Да меня за

такие дела отец еще в первом классе в угол ставил… И моя Валечка это знает.

Бояркину в этот раз стало не по себе от их разговоров. Он решил обойти все

оборудование и заодно обдумать ситуацию.

В первой насосной он с привычной досадой взглянул на двадцать первый насос,

перекачивающий горячий нефтепродукт и раскаленный, как печка. Маслянистые капли,

сочащиеся из плохо обтянутого соединения, пузырились и угарно чадили. "Конечно, ты

работяга, – подумал Николай, – но это не оправдание для грязи. К тебе такому и подходить

страшно. И чистить тебя бесполезно – мигом такой же станешь… А ты молодец, не то что

некоторые, – похвалил он седьмой насос, который жужжал как гигантская пчела и требовал

немного смазки, – все пашешь и пашешь". Николай почему-то не мог не разговаривать с

этими предметами, которые из-за своего действия казались больше чем предметы, молчать с

ними казалось почти что неприличным. Как-то в ночную смену в одной из насосных

отключилось освещение. Надо было пройти в темноте несколько шагов мимо механизмов и

включить рубильник. Николай пошел, обратив все внимание в слух. Слышалось рычание,

скрежет. Рев отдельных насосов был неровным, плавающим в общем реве установки, и

чудилось, что механизмы, сойдя со своих постаментов, бродят, словно звери. Казалось,

шагни неправильно, сунь руку в сторону – и можешь угодить в какую-нибудь кровожадную

пасть.

Осмотрев все насосы, Бояркин стал возвращаться и поймал себя на том, что забыл о

каком-то деле. Он озадаченно остановился посредине последней насосной и вдруг вспомнил

о предстоящем повороте своей жизни. Проступившее в памяти Наденькино лицо снова

вызвало недовольство. "А-а-а, все это пустяки, – успокоил он сам себя. – Красота – это всего

лишь соответствие определенных черт – не больше". Николай вспомнил группу тихих и

незаметных девчонок в их классе, которым тройки ("троечки") ставили, кажется, лишь за

одно их существование. Вот где-то среди таких была, должно быть, и Наденька. Николай

хорошо понимал, насколько легко все можно было еще разрушить. В этом громаднейшем

городе они столкнулись совершенно случайно и достаточно не прийти сегодня на свидание,

чтобы потеряться на всю жизнь. Но потеряться Николаю казалось уже невозможным – нельзя

не держать слова, нельзя пасовать с первого шага, нельзя позволить несчастной Наденьке

окончательно во всем разувериться. Думать после бессонной ночи в шуме двигателей и в

вони нефтепродуктов было трудно (Ларионов так вообще не советовал находиться здесь

дольше необходимого). "Что же, что теперь делать?" – думал Николай, расхаживая по

насосной и ударяя кулаком одной руки по ладони другой. Эта мысль вращалась по кругу и не

уходила.

В операторной Федоськин и Ларионов все еще донимали раскрасневшегося Сережу,

который, видимо, уже раскаивался в своей откровенности. "Ох, если бы они узнали… Как бы

они меня высмеяли", – подумал Николай.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

После работы Бояркину пришлось снова ехать через весь город в переполненном

автобусе. Все-таки новое ответвление его жизни зависело не только от его шага. Наденька

могла попросту не прийти. Николай не знал, что загадать. Иногда хотелось, чтобы она не

пришла, иногда – чтобы пришла. И тут теплилась надежда – вдруг она окажется

посимпатичней, чем казалась ночью. Тогда ее "внешнее своеобразие" воспринялось бы легче.

Наденька ждала его, как условились, на конечной остановке. Она выглядела посвежей,

покрасив губы и ресницы, которые за очками, уменьшающими глаза, были все равно почти

невидимы. Утром она легла спать, проспала до обеда и проснулась от радости.

Наденька умела четко определить любую ситуацию. Если она видела, что один

человек помогает другому, то говорила: "Человек человеку – друг". Но если видела, что один

вредит другому, то думала: "Человек человеку – волк". Если ее выталкивали из очереди, она

зло спрашивала выталкивающего: "Что, наглость – второе счастье, да?". Если толкала кого-то

в очереди сама, то думала: "А наплевать! Наглость – второе счастье". Формулировки эти

давали ее дальнейшим действиям куда больше ясности, чем Бояркину все его диалектические

рассуждения. К тому же, если один поступок Бояркина следовал после множества мыслей, то

у Наденьки множество поступков могло быть вызвано одной мыслишкой. В житейских делах

такие люди умеют добиваться большего, чем целеустремленные, потому что