Молодые львы

Убийство – объективная необходимость, смерть не измерить критериями добра и зла, она выше этого. Я могу убить девятнадцатилетнего лейтенанта, два месяца назад учившегося в Оксфорде, и оставить три дюжины немцев умирать на холме, исходя исключительно из этих принципов, потому что они верны. Каждый отдает все, что может, и тридцать семь человек умерли в конкретном месте и в конкретное время, ибо я счел, что так надо, что без этого не обойтись. А оплакивать их я стану лишь в одном случае: если за мной будут наблюдать люди, которых мои слезы могут вдохновить на смерть.

Если тебе кажется, что я восхищаюсь немецким солдатом, ты ошибаешься. Он превосходит других солдат, так как способен выдержать большие нагрузки. Его можно многому научить, поскольку он напрочь лишен воображения. Немецкому солдату, конечно, внушают, что он очень храбрый, те же слова говорят солдатам в любой армии мира, но в случае победы солдат не получит больше пива, а муштровать его будут никак не меньше, но, к счастью, он ничего этого не знает. В конечном счете армия есть произведение ее численности на мастерство командиров. Так говорил Клаузевиц, и вот в этом жизнь подтвердила его правоту. Немецкий солдат не может записать в свой актив ни то, что таких же, как он, еще десять миллионов, ни то, что руководят им самые одаренные люди Европы. Первое определил уровень рождаемости в Центральной Европе, второе – его величество Случай и честолюбие тысяч людей.

Немецкому солдату очень повезло, что в этот судьбоносный момент, когда маятник истории может качнуться и в ту, и в другую сторону, им руководят люди с толикой безумия. Гитлер впадает в истерику перед картами, развешанными в его ставке в Берхтесгадене, Геринга вытащили из клиники для наркоманов в Швеции. Рем, Розенберг, все остальные… Старина Фрейд потирал бы руки от удовольствия, если б, выглянув из своего венского кабинета, увидел, что все они ожидают в приемной. Только безумец с его иррациональным взглядом на окружающий мир мог осознать, что одного лишь обещания узаконить погромы хватит для того, чтобы за десять лет построить империю. В конце концов, евреев убивали двадцать веков без какого-либо ощутимого результата. Нас ведут против нормальных, благоразумных людей, которые не способны отойти от установленных правил, даже если б их почки лопнули от напряжения. Нами управляют люди, одурманенные парами опиума, и невнятно бормочущие ефрейторы, которые набирались военных знаний двадцать пять лет назад в Пассенделе[46], подавая в окопе чай смертельно уставшему капитану. Как мы можем потерпеть поражение?

Будь я эпилептиком, страдай от амнезии или паранойи, я бы питал больше надежд на успех в Европе и еще лучше служил бы своей стране…

Седовласый врач в чине полковника выглядел лет на семьдесят. Мешки под глазами, щеки в багровых прожилках, трясущиеся руки, которыми он ощупывал колено Кристиана. От врача пахло коньяком, а его маленькие, слезящиеся глазки подозрительно всматривались в рубцы на ноге Кристиана и в его лицо в поисках признаков симуляции и обмана. За последние тридцать лет врач навидался и первого, и второго, осматривая выздоравливающих солдат армии кайзера, армии социал-демократов, армии Третьего Рейха. Все эти тридцать лет, думал Кристиан, неизменным оставался лишь запах изо рта врача. Генералы менялись, сержанты умирали, один набор философских взглядов уступал место другому, но от врача все так же веяло ароматом темно-янтарной жидкости, разлитой в бутылки, привезенные из Франции, как и в тот день, когда император Франц-Иосиф, стоя рядом со своим царственным братом в Вене, принимал парад саксонской гвардии, которая выступала в поход на Сербию.

– Лечение закончено, – вынес вердикт полковник, и санитар пометил карту Кристиана двумя условными значками. – Все отлично. Внешний вид не слишком хорош, но ты сможешь отмахать пятьдесят километров и ничего не почувствуешь. Что?

– Я ничего не сказал, господин полковник.

– Годен к строевой. – Полковник уставился на Кристиана, словно тот посмел возразить ему. – Что?

– Так точно, господин полковник.

Полковник нетерпеливо похлопал его по ноге.

– Опусти брючину, сержант. – Он наблюдал, как Кристиан встает, опускает брючину. – Кем ты был до войны?

– Лыжным инструктором, господин полковник.

– Что? – Полковник глянул на Кристиана так, словно тот смертельно оскорбил его. – Кем?

– Учил людей кататься на горных лыжах, господин полковник.

– Ага, – кивнул врач. – С таким коленом на лыжах уже не покатаешься. Да и незачем. Это детская забава. – Он отвернулся и принялся тщательно мыть руки, словно очень уж сильно запачкался, прикоснувшись к бледной коже Кристиана. – Иногда будешь прихрамывать. Что тут такого? Отчего человеку не похромать? – Врач рассмеялся, обнажив желтые вставные зубы. – Иначе как узнают, что ты воевал?

Когда Кристиан выходил из кабинета, врач все еще тер руки в большой эмалированной раковине, сильно пахнущей карболкой.