Молодые львы

– Месье угодно что-нибудь еще?.. – Какой визгливый, противный голос – голос человека, слушающего анекдот, который не может услышать никто другой.

– Месье ничего не угодно! – отрезал Кристиан.

Беда в том, что по отношению к французам они вели себя слишком мягко. В жизни есть только враги и друзья, третьего не дано. Одних ты любишь, других убиваешь, а все остальное – политика, коррупция, слабость, за что в конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург, человек без лица, лежавший на Капри в одной палате с человеком-ожогом, это понимал, а вот политические деятели – нет.

Старик прикрыл глаза желтоватыми, морщинистыми, как старая грязная бумага, веками. Они упали на черные насмешливые бусинки глаз. Старик отвернулся, но Кристиан чувствовал, что тот одержал над ним победу.

Не оставалось ничего другого, как пить коньяк. Алкоголь уже начал действовать. Кристиана клонило в сон, но одновременно тело наливалось силой, он уже ощущал себя великаном, способным двигать горы, наносить чудовищной силы удары.

– Допивай коньяк, сержант, – раздался рядом знакомый низкий голос.

Кристиан вскинул голову и прищурился, чтобы в сгущающемся сумраке рассмотреть возникшего у его столика мужчину.

– Что? – переспросил он.

– Я хочу поговорить с тобой, сержант. – Мужчина улыбался.

Кристиан мотнул головой, его глаза широко раскрылись.

– Брандт…

– Ш-ш-ш. – Брандт положил руку на плечо Кристиану. – Допей коньяк. Поговорим на улице.

Брандт повернулся и вышел из кафе. Кристиан увидел, как он появился у окна-витрины и привалился к нему спиной, пропуская проходившую мимо колонну какой-то рабочей части. Кристиан залпом допил коньяк и встал. Старик по-прежнему наблюдал за ним. Кристиан отодвинул стул, взялся за руль велосипеда и покатил его к двери. Не удержавшись, он снова обернулся и в последний раз встретился взглядом с этими насмешливыми французскими глазами-бусинками, в которых отражались и 1870 год, и Верден, и Марна. Старик стоял на фоне плаката, напечатанного немцами на французском языке. Улитка с флагами Англии и Америки вместо рожек медленно ползла по Апеннинскому полуострову. Ироническая надпись на плакате сообщала о том, что даже улитка к этому времени доползла бы до Рима… Это уже верх наглости, подумал Кристиан. Должно быть, старик вывесил плакат только на этой неделе, чтобы добавить свою каплю в чашу страданий, которую должен был испить каждый отступающий немец, заглянувший в это кафе.

– Я надеюсь, – голос старика в приюте для престарелых сошел бы за смех, – что месье понравился коньяк.

Кристиана охватила ярость. «Французы опять нас побили».

Он отвернулся и вышел на улицу.

– Иди рядом, – тихо сказал Брандт. – Прогуляемся по площади. Я не хочу, чтобы кто-нибудь подслушал наш разговор.

Они неторопливо зашагали по узкому тротуару вдоль закрытых магазинов. Кристиан с удивлением отметил, что по сравнению с их последней встречей Брандт выглядит куда старше. Виски фотографа совсем поседели, у глаз и рта появились глубокие морщины, а сам он очень похудел.

– Когда я увидел, как ты входишь в кафе, то сначала не поверил своим глазам, – начал Брандт. – Я минут пять смотрел на тебя, чтобы окончательно убедиться, что это ты. Скажи ради Бога, что они с тобой сделали?

Кристиан пожал плечами, злясь в душе на Брандта, который сам не выглядел здоровяком.

– Пришлось побывать в местах, куда я сам никогда бы не поехал. А как ты здесь очутился?

– Меня послали в Нормандию снимать вторжение, пленных американцев, французских женщин и детей, гибнущих под американскими бомбами. Обычное дело. Иди как шел. Не останавливайся. Если остановишься, любой офицер может потребовать у тебя документы, а потом приписать тебя к какой-нибудь части. Таких здесь хоть отбавляй. Только и ждут, чтобы ты попался им на глаза.

Они вышагивали рядом вдоль стен домов, словно солдаты, выполнявшие полученный приказ. Серый камень в лучах заката окрасился пурпуром. Бесцельно слоняющиеся, не знающие, чем себя занять, солдаты на фоне закрытых жалюзи витрин превратились в расплывчатую серую массу.

– Послушай, что ты намерен делать? – спросил Брандт.

Кристиан хохотнул, удивившись, что у него еще сохранилась способность смеяться. По какой-то неведомой ему самому причине после стольких дней бегства, когда его поведение определялось лишь угрозой попасть в лапы к американцам, мысль о решениях, которые он мог принимать самостоятельно, показалась ему очень забавной.

– Чему ты смеешься? – Брандт подозрительно взглянул на него, и Кристиан тут же стал серьезен. Он чувствовал, что Брандт не поделится с ним важными сведениями, если Кристиан в чем-то прогневит его.

– Да просто так. Честное слово. Я чертовски устал. Только что выиграл девятидневную велосипедную гонку по стране и еще немного не в себе. Но это пройдет.

– И все же, – по раздраженному голосу Брандта Кристиан понял, что и фотограф на грани срыва, – и все же, что ты собираешься делать?

– Поеду на велосипеде в Берлин. Надеюсь побить существующий рекорд.

– Ради Бога, оставь свои шуточки.