Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Впрочем, Гвиччардини расходится с Макиавелли в том, что касается осмысления воинской virtù и самих войск как источника virtù. Эта проблема более тесно связана с важнейшими вопросами западной политической мысли, чем всегда принято было считать. Гвиччардини, как и Макиавелли, хорошо сознавал присутствие в политике внеморального элемента, но он употреблял слово virtù лишь для совокупного обозначения ценностей гражданского гуманизма. Макиавелли не менее, чем Гвиччардини, понимал, каковы эти ценности. Однако он полагал, что они соотносятся со способностью народа контролировать окружающие его территории силой оружия, которую называл его virtù. Гвиччардини – возможно, больший реалист в оценке военной силы Флоренции – сумел, избрав Венецию как типичный пример città disarmata, построить модель общества, в чистом виде воплощавшую эти ценности. Вторая книга «Диалога» представляет собой изложение гражданского идеала, каким его никогда не пытался изобразить Макиавелли. Для гражданского гуманизма Венеция олицетворяла особую парадигму. В дополнение к той перспективе, в которой образ Венеции воплощал миф Полибия о стабильности, она позволяла переводить классические политические ценности в реальные или почти реальные политические построения и институты. В работах Донато Джаннотти, как и в трудах самого Гвиччардини, эти парадигмы представлены как теоретические инструменты. В произведениях Гаспаро Контарини мы видим символическое развитие мифа.

Глава IX Джаннотти и Контарини Венеция как понятие и как миф

I

Тем, кто читает по-английски, Донато Джаннотти (1492–1573), если они вообще слышали это имя, известен как «самый превосходный описатель Венецианской республики» (слова Харрингтона, 1656 год629) и в общих чертах – как интеллектуальный наследник идей Макиавелли и последний крупный мыслитель флорентийской республиканской традиции. На английском языке пока не появилось подробного анализа его идей630. В настоящей работе мы провели достаточно тщательное исследование, стремясь выявить неувязку в сложившихся представлениях о нем: на первый взгляд, странно, как человек может одновременно восхищаться Венецией и Макиавелли. И если мы заглянем глубже, эта странность усугубляется, ибо Джаннотти, как выясняется, использовал свое доскональное знание венецианских порядков для построения модели флорентийского правления, которая одновременно была отчетливо народной и основанной на гражданской милиции. Обе эти идеи очень далеки от аристократического città disarmata, о котором писали Макиавелли и Гвиччардини. Дело в том, что его картина Венеции, как уже отмечалось, является скорее инструментом, чем идеалом; Джаннотти не говорит о serenissima republica как образце для подражания, но воспринимает ее как источник концептуальных и конституционных механизмов, которые можно приспособить для использования в трудных условиях флорентийской политики popolare. В этом ему помогает то обстоятельство, что смешанной модели правления по Аристотелю и Полибию, олицетворяемой Венецией, можно придать аристократический или демократический уклон, не теряя ее сущности. Джаннотти особо оговаривает, сколь многим он обязан Аристотелю и Полибию, равно как и Макиавелли. На наш взгляд, его можно назвать оригинальным теоретиком смешанной системы правления, даже если он не оказал прямого влияния на эту концепцию. Джаннотти первый, у кого мы обнаружим некоторые общие утверждения, к которым эта ветвь республиканской мысли впоследствии многократно обращалась. В то же время мы можем видеть в нем продолжателя тенденции, в русле которой идеи Макиавелли вновь вернулись в систему аристотелевской республиканской теории, а их резкая, поражающая новизна сгладилась и смягчилась. Ни об innovazione, ни о virtù, ни даже о milizia Джаннотти не высказывает таких спорных или таких ярких идей, как его старший современник. Но чем меньше мы доверяем известному мифу о «коварном Макиавелли», тем труднее становится понять, как подлинные намерения Макиавелли повлияли на европейскую традицию. Так или иначе, в ходе дальнейшего развития европейской республиканской теории его образ приобретал все более традиционный и моральный оттенок.