Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Тем не менее мы не должны отвергать венецианскую республиканскую мысль как простую мифическую проекцию некоего платонического представления о себе самой. В одной из наиболее значимых работ на эту тему Уильям Дж. Боусма показал, что венецианская мысль не остановилась на Контарини. За следующие восемьдесят лет при участии сначала Паруты, а затем Сарпи она развила чувство уникальности и моральной автономии истории, основанное на ряде утверждений о неповторимом облике Венеции и направленное против универсалистских претензий контрреформационного папства780. Точно так же, как во Флоренции, республиканское видение истории отражало не только светлые, но и темные стороны процесса. Сарпи в «Истории Тридентского собора» рисует столь же неприукрашенную картину человеческих бессилия и хрупкости, как и Гвиччардини в своих текстах781. Вневременной миф и история, лишенная завершенности, были, как мы помним, вариантами решения одной проблемы – стремления республики обрести самодостаточную добродетель и устойчивость в контексте частных особенностей, времени и перемен. Она могла уйти от истории, подчинив свои действия вневременному разуму, или попытаться подчинить историю себе, сведя в одно обширное целое все элементы нестабильности, опознанные ею и переплетенные между собой; или же она могла признать, что решить эту проблему невозможно, а ловушки истории остаются навсегда открытыми. Контарини ближе к первой точке зрения, чем ко второй; Макиавелли, Гвиччардини и Сарпи ближе к третьей. Значимость Джаннотти заключается в оригинальности его вклада во второй подход – в науку, стремившуюся к стабильности.

На этих страницах он, пожалуй, предстает как мыслитель, который в каком-то смысле смягчил позицию Макиавелли, примирив Рим с Венецией. Он преодолел обе модели и показал, что вооруженная народная республика занята прежде всего своей добродетелью, а не завоеваниями и расширением, – и таким образом избавил ее от Рагнарёка и «мирового волка». Война интересовала его меньше, чем Макиавелли, а теория конституционного равновесия – больше. Отчасти именно поэтому в разработке науки о смешанном правлении ему удалось продвинуться дальше других флорентийских теоретиков. Это означает, что роль фортуны в его теории ограничивалась многочисленными объясняющими факторами. Он не смог развить концепцию суверенитета, основанного на законодательной власти. Это обстоятельство показывает, что он еще не вырвался из мира, в котором миф Контарини или реализм Макиавелли и Гвиччардини задавали единственно возможную альтернативу. Ибо республике, которая сама не могла издавать законы, надлежало довольствоваться попытками сохранять prima forma. Она возвращалась к политической форме, направленной на обретение универсального блага и не подразумевавшей никакой политической деятельности, кроме поддержания самой формы. Макиавелли и Гвиччардини, при всем их блестящем таланте, не смогли изобразить политическую деятельность как творческую активность. Они показали лишь, насколько в действительности трудно – или невозможно – поддерживать в республике порядок. В итоге, мы вынуждены рассматривать гражданский реализм Чинквеченто даже в его наиболее высших проявлениях как своего рода негативную проекцию аристотелевского мышления. Носители этой культуры осознали качественный характер и даже необратимость исторических изменений, по-новому реорганизовав категории аристотелевской мысли. Их интерес к fortuna постепенно ослабевал, по мере того как эти категории становились источником новых теорий, позволяющих ее контролировать. Кроме того, можно предположить, что указанными ограничениями мысль Макиавелли была обязана своему упорному и настойчивому морализму.