Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Флорентийским мыслителям было очевидно, что честолюбие и стремление к onore и chiarezza служили стимулом для любой гражданской аристократии и что задача правления – уберечь эту жажду почестей от перверсии. Джаннотти полагал, что можно сделать вид, будто это стремление удовлетворено, при этом поставив его в зависимость от согласия других граждан, чтó служило необходимым условием, позволявших считать governo misto наименьшим из зол, под стать этому несовершенному миру. Но если Контарини готов признать за венецианцами добродетель в полном смысле безразличия ко всему, кроме общего блага, значит, governo misto в Венеции свидетельствует не столько об эффективных механизмах, позволявших справляться с пороком, сколько выражает его отсутствие. Когда затем он переходит к изложению своей политической философии, он высказывает традиционное возражение против правления только одного, только немногих или только многих, руководствуясь, однако, доводами, близкими не столько Полибию, сколько христианской аристотелевской теории. Как люди властвуют над зверями, так и над людьми должен властвовать кто-то, кто выше человека. Бог не управляет государствами непосредственно, но в человеке есть элемент божественного, а именно «ясный ум», «не подверженный треволнениям» – нечто весьма далекое от представления Джаннотти о virtù. Так как существуют и люди, которых часто смущают «животные силы… души», власть ума нельзя обеспечить, вверив правление одному человеку, группе людей или сочетанию таких групп, но «не иначе, как по божьему произволению, род человеческий, изобретя законы, достиг того, что долг управления человеческим сообществом вручается тем, чей ум и рассудок не подвержены треволнениям»771.

Если закон может достичь статуса чистого разума, а мысль, что «Бог для всего мира вещей есть почти то же, что старинный закон – для гражданского общества»772, подкрепляется неканонической ссылкой на Аристотеля, то править должны законы, а не люди; участие в правлении отдельных лиц и групп должно быть подчинено этому обстоятельству. Впрочем, возникает риск, что этот довод приведет к замкнутому кругу: законы служат залогом, что правит разум, а не единичные страсти, но их изобретают и поддерживают люди, и господствовать они могут, лишь когда людьми руководит направляющий их к общему благу разум, а не страсти, склоняющие к преследованию личных интересов. Значит, законы должны поддерживать себя сами, контролируя поведение поддерживающих их людей. В «собраниях людей», то есть в городах, где они регулярно встречаются лицом к лицу, дабы приводить в исполнение и создавать законы или вести дела, понятие «законы» должно в первую очередь означать набор установлений и правил, касающихся проведения собраний и принятия решений. Результатом таких законов должно стать направление сил человека исключительно к общему благу, то есть в русло чистого разума. Mito di Venezia заключается в утверждении, что Венеция располагает набором правил для принятия решений, обеспечивающих совершенную рациональность каждого решения и совершенную добродетель всякого, кто эти решения принимает. Венецианцы по натуре не более добродетельны, чем другие люди, но у них есть институты, благодаря которым они становятся такими.

Тот, кем всегда руководит чистый разум без необходимости стороннего контроля или помощи, похож, как мы понимаем, скорее на ангела, чем на человека. Как Левиафан Гоббса был «искусственным человеком» и «смертным богом», так и Венецию Контарини можно назвать искусственным ангелом: не будучи полностью разумными существами, люди функционировали как участники совершенно рациональной системы. Льюкенор, по всей видимости, почувствовал это: