Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Однако мы видели, что республиканская теория – это, по сути, аристотелевская политическая наука, избирательно упрощенная за счет резкого акцента на проблеме осмысления времени. От этого акцента можно было постепенно отойти и попасть в новый мир понятий с таким богатым языком, что на первый план выходил потенциал действия, а проблема времени отступала в тень. Но в равной мере можно двигаться в противоположном направлении, к той точке, где решением проблемы представляются божественная благодать, появление нового Ликурга или достижение чудесного равновесия. В силу того, что эпоха Возрождения была одержима идеями времени и фортуны, а Венеция олицетворяла последнее из перечисленных решений, mito di Venezia не терял своей актуальности. Немифическое описание Джаннотти стало одним из классических образцов литературы, создавшей mito. Теперь следует рассмотреть современный ему и не менее знаменитый трактат Гаспаро Контарини, где мифический элемент выражен намного сильнее.

III

В точности не известно, когда венецианский аристократ и церковный деятель Контарини написал трактат «О магистратах и устройстве Венецианской республики»764, вероятно, между двадцатыми и тридцатыми годами XVI века. Он был напечатан только в 1543 году, после чего книга стала известна всей Европе и много раз переиздавалась. Она пользовалась большей популярностью, чем «Венецианская республика» Джаннотти. В то же время, это произведение менее насыщенно в содержательном смысле, менее технически структурированно в том, что касается анализа венецианских магистратур и их истории. В отличие от незавершенного трактата Джаннотти, работа Контарини окончена, и ее автор нашел возможность изложить свою философию правления в контексте венецианской темы. Книга Контарини оставила заметный след во многих странах, поэтому имеет смысл цитировать ее на английском языке в переводе Елизаветинской эпохи, выполненном Льюисом Льюкенором и опубликованном в 1599 году.

Язык Контарини с самого начала панегирический: по его словам, Венеция как с физической, так и с политической точки зрения «кажется избранной бессмертными богами, а не людьми»765. Однако для него важно именно то, что Венеция – произведение человеческого искусства, и прежде всего людской добродетели. Следуя направлению мысли, открытому флорентийцами, но получившему широкое распространение среди венецианских авторов, он утверждает, что добродетель может проявляться либо в гражданской, либо в военной жизни, и хотя последняя достойна славы и необходима, добродетель должна существовать лишь ради первой. Оставаясь в русле традиционной аристотелевской и христианской мысли, он настаивает, что войне надлежит кончаться миром. Кроме того, как итальянец, пишущий в духе гражданского гуманизма, он объясняет, почему венецианская virtù подразумевает использование наемников, в то время как граждане остаются не вооружены. Для Льюкенора, снабдившего книгу собственным комментарием в форме предисловия, этот парадокс – а он казался ему не менее поразительным, чем венецианцу, – составлял часть того чудесного способа, благодаря которому политические механизмы Венеции осуществляли контроль над всеми сферами гражданской жизни – как с точки зрения разума, так и с позиции морали.

Более того, здесь есть нечто, что, как может показаться, идет совершенно вразрез с привычными установлениями, а именно что невооруженные, одетые не по-военному люди столь благополучно отдают распоряжения и указания сильным и воинственным армиям… и что гражданам в длинных одеяниях угождают и приглашают на приемы величайшие правители и вельможи Италии; среди них в изобилии процветает бесконечная слава и неизмеримая мощь власти, суверенно соучаствуют в коих около трех тысяч дворян, но не найти ни одного из них, кто стремился бы к более высокой чести…766.

Контарини не заходит так далеко, как его переводчик. Впрочем, он объясняет позднее: гражданское общество Венеции сложилось в условиях удаленности от terra firma767, а потому и от военной жизни (как большинство тех, кто писал об этом, он не считает, что власть на море представляет какие-либо затруднения для гражданской жизни), затем город наконец превратился в сухопутную силу, и было решено, что гражданам лучше не заниматься военным делом. Они опасались, что