Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Неудивительно, что исследователи уже некоторое время задаются не только вопросом, каким образом ценности и понятия гражданского гуманизма смогли утвердиться на почве такой территориально-юрисдикционной монархии, как Англия788. Проблема ставится шире – как и когда, в каких терминах и при каких условиях англичанин смог развить у себя гражданское сознание, понимание себя как политического актора в публичной сфере? Дональд Хэнсон в книге «От королевства к республике»789 весьма категоричен. Он утверждает, что jurisdictio и gubernaculum никогда не пересекались между собой и едва ли между ними существовала какая-то связь. По его мнению, в Средневековье и в эпоху Тюдоров англичане пользовались понятийной системой, для которой характерна непреодолимая двойственность и которую автор называет «двойным величием»790. Уничтожение этой двойственности – а оно, согласно Хэнсону, произошло лишь после Гражданской войны 1642–1646 годов – было необходимым и (как, вероятно, предполагается) достаточным условием «развития гражданского сознания». Если я верно пересказываю суть его подхода, подобное утверждение может показаться слишком радикальным, но обладает своими достоинствами – оно отсылает к проблеме, которую историки заметили с опозданием. Развитие в Англии гражданского сознания, как его определяет Хэнсон, действительно представляет собой проблему. Это трудная тема, о которой написано недостаточно, но есть основания полагать, что оно развивалось в соответствии с несколькими сценариями. Нам следует проявить осторожность, обращаясь к следующему вопросу: каким образом англичанин научился видеть себя, будь то в аристотелевском, макиавеллиевском или венецианском смысле, в качестве классического гражданина, действующего в республике?

Есть влиятельный и убедительный аргумент, согласно которому предшественником гражданина является святой. Уолцер в своей «Революции святых»791 говорит о кальвинисте или ортодоксальном пуританине как примере первого революционера, первый тип радикально отчужденного человека в современной Европе. Такой индивид остро переживал свое одиночество – одиночество перед Богом, и вступал в отношения с другими из чувства коллективной ответственности за ценности, не совпадавшие с ценностями общества, и располагал планом действий, в соответствии с которым эти ценности следовало положить в основание преобразования мира. Уолцер приветствует – хотя и не разделяет – старый марксизм Кристофера Хилла792, с точки зрения которого свойственные пуританам отчужденность и активизм служили идеологией простых трудолюбивых людей, появившихся на обломках феодального общества. «Святые» Уолцера – это клирики, знать и мелкие дворяне, а социальные истоки их отчужденности не связаны с переходом от феодального общества к буржуазному. Но если неудавшиеся революции в Англии XVII века не совершались посредственными и трудолюбивыми людьми, не делались они и типичными пуританскими священниками, которых изображает Уолцер. В своем анализе он не пишет о сектантах, которые стремились к переворотам793. Неудавшиеся революции были делом рук целой армии людей – само по себе уникальное явление, – вдохновленных милленаристскими надеждами, которые лишь отчасти признавались правомерными. Они возглавлялись получившими юридическое образование мелкими джентри, настолько разобщенными и противоречивыми в своих убеждениях, что иногда это граничило с раздвоением личности. Одна половина их сознания принадлежала радикальным праведникам, другая – консервативным реформаторам, глубоко привязанным к традиционному порядку, в котором они видели источник всех светских ценностей, даже тех, что должны были его преобразовать. Революция потерпела поражение не столько потому, что они оказались слишком малочисленны – революции совершает меньшинство, – сколько потому, что они постоянно и губительным для себя образом настаивали, что древние вольности Англии должны подкреплять и узаконивать их радикальные и хилиастические преобразования. Можно даже утверждать, что сам их хилиазм объясняется неудачной попыткой полностью порвать с мирской жизнью. Чистый кальвинизм, выделенный Уолцером, слишком суров, слишком непреклонен в своем отчуждении, чтобы нуждаться в призрачных надеждах на апокалиптическое обетование. Однако хилиазм был еще более выдающейся чертой пуританского ума, чем он сам то осознавал.