Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Строго говоря, довод, основанный на власти de facto, никогда не смог бы в полной мере усвоить апокалиптическую перспективу и остаться прежним. Апокалиптика тяготела к антиномизму. Согласно этой концепции, любая человеческая власть была ниспровергнута или вскоре должна будет пасть. Грядет подлинное regnum Christi891. Проблему лояльности имело смысл обсуждать только в том случае, если это утверждение не считалось истинным, а свержение старого и появление нового режима произошли внутри продолжающегося человеческого времени. Когда речь шла о времени, первым стратегическим шагом становилась ссылка на Провидение. Однако если событие не являлось апокалиптическим, его нельзя было назвать уникальным, а следовало рассматривать лишь как одну из революций, которые периодически происходят, – в этом смысле характерен заголовок трактата Роджера Эшема «Беспорядки и революции правления» (Confusions and Revolutions of Government), одного из важных для этой полемики текстов892. Если правления время от времени терпят крах, как восстановить власть? Или, говоря другим, но знакомым нам языком, к каким действиям эта затруднительная ситуация обязывает отдельного человека? В своем блистательном и скрупулезном исследовании необычайно самобытной мысли Эндрю Марвелла Джон М. Уоллес показал, что провиденциальная точка зрения на тот момент далеко не была исчерпана. Используя все краски и сложность поэтического мастерства, Марвелл смог воссоздать ощущение причастности человека к событиям, сама неоднозначность которых вызывала у него некоторую pietas893. Если мы принимаем такую интерпретацию текстов Марвелла, то важно проследить, какие языки возникали и развивались в более низких регистрах его мысли и в рассуждениях других философов, указывая на то, что легитимность дала явную трещину? Если подобные трещины возникали в человеческих делах с большей или меньшей регулярностью, значит, в истории каждого государства можно найти время, когда власть в нем была основана не на законе, а на оружии. Убежденность, что все политии изначально несправедливы, выражалась – в том числе Энтони Эшемом и Марчмонтом Нидхэмом – уже в безусловно макиавеллиевских категориях. «Этот круг, внутри которого мы, к величайшему прискорбию, движемся», – писал Эшем894, явно подразумевая anakuklōsis895 Полибия. При этом он не пытался предлагать ни законодателя, ни республику как средство избавления от скорби, которой полны его сочинения. В центре концепции Эшема по-прежнему стояло сочетание Провидения и природы. Подобным же образом Марвелл – хотя из проведенного Уоллесом анализа мы видим, что это лишь одна из сторон его мышления, – вводит в свою «Горацианскую оду» ряд не менее узнаваемых образов Кромвеля как макиавеллиевского государя-законодателя, схожего с Ромулом в своем умении по необходимости действовать противозаконно и жестоко. В «Оде на первую годовщину правления… Кромвеля» Марвелл рисует Оливера как одновременно подобного Давиду реставратора власти пророков и античного законодателя, способного одним творческим актом разрешить противоречия времени896. Не стоит забывать, что Давид имел некоторое сходство с Ромулом, если говорить о его неоднозначных отношениях с Саулом до помазания на царство и с сыновьями Саруи после него. В ряде случаев макиавеллиевское и пророческое видения не так уж далеки друг от друга.